Со стороны Карпат доносится рокот самолетов, льющийся со звездного неба. Земля недовольно вторит ему. Недалеко кто-то играет на гармошке. В блиндаж доносятся усталые звуки песни:
Живем мы только один раз...
Сегеди, бородатый командир отделения, стоит, прислонившись к двери блиндажа, глядя перед собой отсутствующим, лишенным каких-нибудь признаков жизни, взглядом. Рыжая борода всклокочена, лоб испещрен длинными грязными морщинами.
Час за часом глупо и однообразно течет время. Если погибает кто-нибудь из знакомых, командир отделения вечером выходит из блиндажа и долго смотрит на звездное небо, удивляется тому, что сам все еще жив. В эти минуты он забывает, что смерти следует бояться. Он бесстрастно следит за тем, как течет время, ощущает его течение и чему-то улыбается.
Он живет простыми будничными воспоминаниями о недалеком прошлом. О сыне — школьнике, о мастерской жестянщика, расположенной рядом с рыбным павильоном, о грубых шутках торговок или о воскресном футбольном матче.
Он мечтает.
По утрам, на рассвете, когда война устает и затихает на миг, он забывается в беспокойном сне. Он оказывается на зеленом футбольном поле, гонит мяч к воротам противника или утром стоит в крохотной дымной мастерской с паяльником в руках и слушает развесив уши едкие замечания беззубого Гараша и звонкие сплетни торговок.
Кантор, смуглый и молчаливый артиллерист, спит, накрывшись шинелью. Он всегда спит. Остальные глазеют на него и завидуют, думая, как это он умудряется заснуть даже во время обеда между первым и вторым блюдом. В первую неделю после его перевода к артиллеристам во время чистки орудий Кантор сел на ящик с боеприпасами и тут же задремал. Бородатый командир отделения подошел к нему и заорал:
— Какого черта ты все время спишь?
Кантор степенно оглянулся, не спеша встал с ящика и тихо ответил:
— У меня бывают хорошие сны, господин командир.
Он видит сны. Видит здоровенных быков со звездочкой на лбу. Видит свадьбу, с невестой, наряженной в белую фату, и с паприкашем из телятины на праздничном столе. Видит проворную девушку в красном переднике, работающую на кухне у помещика. А перед сном Кантор тихо и стыдливо бормочет длинные молитвы, накрывшись с головой одеялом.
Петер и Корчог сидят вдвоем за простым столом, ножки которого вкопаны в землю. Корчог сидит, понуро облокотившись на стол. На крупный лоб падают светлые блики.
До фронта он работал слесарем в Кишпеште, на заводе Хоффера, четыре месяца назад его прислали на фронт. В первую же неделю он рассказал товарищам о себе все: не стесняясь, он проклинал свое прошлое, проклинал войну, рассказывал анекдоты и боялся смерти.
На второй неделе он замолчал. Только стал ругать жидкую похлебку и ждать концертов по заявкам солдат.
Перед каждым наступлением он готовился к плену или смерти и каждую неделю писал прощальные письма домой: одно — матери, другое — невесте. После наступления он рвал эти письма на клочки, а на следующий день писал новые.
Иногда он громко смеялся и не верил тому, что жив, не верил в реальность кофе по утрам, фотографий родных в кармане френча, приказов по части. Четыре месяца назад он заболел.
Он знал о Марксе, о социализме, думал о том, чтобы перейти к русским, и не мог решиться на это. Он состарился за несколько месяцев.
Ему тридцать лет. Он сидит над очередным прощальным письмом домой, а сам вспоминает, как в прошлом году он вместе со своей невестой Кати пошел на Дунай у Шарокшара. Зайдя в камыши, они стали раздеваться друг у друга на глазах, и он увидел, какая красивая грудь у Кати.
Они были уже в воде, когда Кати озабоченно спросила:
— Тебя могут забрать в армию?..
Он промолчал. А потом сказал:
— У тебя очень красивая грудь, — и сердито забил ногами по воде.
Через полгода его забрали в солдаты.
Салаи сидит по другую сторону стола. До армии он был приказчиком в Уйпеште на складе фирмы Мейнл. Целый месяц он говорил во сне и звал жену.
Два дня он вообще перестал говорить, даже на вопросы товарищей и то не отвечает.
В среду он получил от шурина письмо. Когда бородатый командир отделения отдал ему это письмо, он не сразу решился вскрыть его. Увидев адрес, он вспомнил широкоскулое лицо шурина, который ни разу не писал ему с тех пор, как его послали на фронт. А уж раз написал, значит, что-то случилось.
Двадцать девятого июля жена Салаи, которой было всего двадцать три года, погибла при бомбардировке Чепеля. С тех пор Салаи ни с кем не разговаривает. Он не плачет, не вздыхает. Он словно застыл. Письмо все еще валяется около его кровати, куда он уронил его, дочитав до конца. И никто не осмеливается поднять его.
Приказчик смиренно ждет смерти. Иногда он выходит наверх, останавливается перед блиндажом и тихо бормочет что-то непонятное. Видно, разговаривает со своей женой.
Андраш Телеки безучастно сидит на нарах, вертя в руках ножик и посматривая на Петера Киша.
Телеки рассеянно оглядывает и других. Все они ему чужие, и все приговорены к смерти. Он терпеливо слушает обычные вечерние разговоры, смотрит на стыдливые мужские слезы, не вздрагивает от выстрелов.
Телеки безразличен абсолютно ко всему.
Он внимательно читает письма из дому, покачивает головой и постоянно катает в кармане цветные глиняные шарики — талисман, полученный от сынишки, когда уезжал на фронт.
Петер Киш сидит, согнувшись, в другом углу блиндажа. Сегодня он получил письмо от Вероники.
«Сообщаю тебе, мой милый, что я жива и здорова, чего от всего сердца и тебе желаю... Мужа Тери Янчик тоже забрали в солдаты. Прошло уже полтора месяца с тех пор, как он уехал на фронт, а все еще нет ни одного письма. Может, ты встретишься с ним на фронте? Ты его знаешь, его здесь все дразнили рябым. Если встретишь, скажи ему, что бедная Тери очень волнуется... Милый, когда же, наконец, кончится эта проклятая война?..»
Петер Киш грустно улыбается. Может, он встретится с мужем Тери? Разве здесь можно с кем-нибудь встретиться? Где? Когда кончится эта война? Завтра? Через год? Никогда?.. Кто может это сказать?
Однообразно проходят дни и ночи. Безвкусные супы, глухие взрывы, редкие письма из дому, концерты по заявкам солдат. По утрам все облегченно вздыхают, что, слава богу, пережили вчерашний день. И совсем не до того, чтобы кого-то искать.
Петер гладит, ласкает письмо жены, до его сознания доходят лишь обрывки слов. Он ничего не чувствует, сидит и поглядывает в дальний угол блиндажа, но глаза постоянно останавливаются на кривоногом Телеки.
Петер ненавидит его.
Ненавидит за то, что он такой низкий, коренастый; за то, что у него кривые ноги; за то, что он так любит смотреть на небо; за то, что напоминает ему, Петеру, о доме. Он лишь раз достал из кармана фотографию семьи, с тех пор как уехал на фронт. Было это в тот день, когда перед огневой позицией с шумом вгрызлась в землю первая мина и командир взвода Палипкаш повалился замертво на ствол орудия с огромной кровавой раной на шее. Телеки стоял на месте и смотрел на командира взвода. Он содрогнулся от страха, ноги его задрожали. Затем он вытащил из кармана фотографию. Стыдливо отвернулся в сторону и поцеловал. Сначала жену, потом сына.
В тот момент Петер любил Телеки.
А сейчас он ненавидит его за то, что Телеки напоминает ему о родном доме. Ему противно слышать его голос, видеть движения его кривых ног и мускулистых рук, подносящих снаряды на огневую позицию.
Петер ненавидит Телеки с двадцать пятого марта сорок четвертого года, когда поезд увозил их со станции и у Телеки слезы навернулись на глаза. Петер видел, что сосед плачет. В замешательстве Телеки начал рисовать на вагонном окне большие каракули, пальцы его нервно дрожали.
Стоило Петеру посмотреть на Телеки, на его лохматые брови, тонкий нос, глубокие морщины на лице, как перед глазами вставали два хольда каменистой земли и оставленная дома жена.
