— Поможешь?.. Хочу закопать этот ящик.

— Закопать?

— Да.

Петер, прислонившись к дереву, с удивлением смотрит на старика — уж не шутит ли он с ним.

— А что в ящике-то?

Старик некоторое время молчит, словно размышляет.

— Одежда, — отвечает он наконец. — Барахлишко.

— Одежда?

— Да.

Солдат подходит ближе. Остановившись перед Балинтом, показывает на ящик и спрашивает:

— Присесть можно?

Старик неохотно кивает и подвигает руку к лопате: а вдруг все же придется защищаться?

Петер смотрит на тестя лавочника долгим безжалостным взглядом, потом пересаживается на другой край ящика, трогает толстые доски рукой и удовлетворенно кивает головой.

— Крепкий ящик... Из лавки?

— Да.

— Значит, говоришь, барахлишко тут?

— Ну да.

Снова долгое недоверчивое молчание.

— Тяжелый? — осторожно спрашивает Петер Киш.

Балинт кладет ладонь на ручку лопаты и угрюмо смотрит на Киша.

— Вдвоем справимся.

— На чем привезли-то?

Старик показывает рукой в сторону кустарника.

— Тачка там у меня... чуть было не надорвался.

Солдат опять рассматривает и ощупывает ящик.

— Да, тяжелехонек... Что же зятя на помощь не позвали?

Старик враждебно моргает глазами.

— У него и без того хватает дела. Вечером немцы ушли из деревни, теперь они у Диселя. Окопали пушки и ждут, когда русские перевалят через гору. Плохо нам здесь придется...

Петер роется в вещмешке. Достает две отсыревшие помятые сигареты. Одну протягивает старику, тот взглядом благодарит его.

Оба молча курят.

Балинт Каша все еще обеспокоен.

Он знает семью Петера Киша. Знал его отца, пока тот не переехал в Халап. Жену Петера он каждый день видел на улице или в лавке, но этот человек пришел сейчас издалека. Год назад он уехал отсюда на фронт, и, кто знает, каким стал за это время? О дезертирах чего только не рассказывают.

Петер ждет, что скажет Каша. Сам ничего не спрашивает. Кто знает, каким стал за это время Балинт Каша? Возьмет да и выдаст его жандармам или гитлеровцам. Надо набраться терпения и спокойно ждать, хотя каждая минута кажется ему часом. Заговорит же наконец старик. Неужели не расскажет, что натворили в селе фашисты, что стало с Вероникой, какой урожай был в прошлом году и кто из друзей Петера погиб на фронте. Нужно только подождать.

Петер смотрит на толстого старика, сжимающего рукой черенок лопаты, и ждет, когда тесть лавочника нарушит молчание. Но старик осторожен, терпелив. Он тоже ждет.

Докурив, старик выплевывает окурок.

— Русские сюда скоро придут, — тихо говорит он, избегая взгляда солдата. — Говорят, они все забирают.

Петер Киш потягивается, закуривает последнюю сигарету, но ничего не отвечает.

Вдруг Каша доверчиво подвигается к солдату:

— Ты видел русских?

— Видел.

— Какие они?

Солдат пожимает плечами и встает. Он понял, что старика интересуют только русские, и тут же возненавидел его. Убил бы сейчас этого толстого человека в зимнем пальто. Упрямый черт! О самом главном — ни слова. Для него сейчас весь мир заключается в этом ящике с барахлом, которое могут отобрать русские.

Солдат смотрит в яму. В сердцах пинает ногой мягкие комки земли, поглядывая на обвалившуюся стенку ямы и неровное круглое дно. «Грубая работа», — думает он и с досады плюет в яму.

Любопытство душит его. Это невозможно вынести. Почему этот старый дурень боится раскрыть рот? Неужели не понимает, что одним лишь словом может осчастливить его? Почему не скажет, что с Вероникой?

Не выдержав, Петер сам обращается к старику:

— Как там, дома?

Каша задумчиво смотрит на него снизу.

— У вас?

— Да, у нас.

Снова долгая пауза.

— Ничего.

Петер Киш отворачивается, смотрит в сторону.

«Ничего». Сказать так безразлично, скаля желтые зубы: «ничего». Целый год он дрожал при одной мысли, что придет день, и он, Петер, бегом пересечет рощу и, не взглянув даже на каменоломню, помчится дальше, а этот болван говорит «ничего».

— А Вероника? — спрашивает Петер, подождав немного, но так и не повернувшись к старику.

И снова долгое томительное молчание.

Старик не отвечает, но Петер знает, что Вероника ждет его дома. Она чувствует, что он идет к ней. Петер знает, что дома все осталось точь-в-точь таким, как в то утро, когда он вместе с Телеки ушел на станцию. Он это знает, но сейчас хочется услышать об этом из чужих уст. Узнать, что дома все по-старому, как было год тому назад, а фронт и смерть со своими черными крыльями всего лишь жестокая шутка судьбы. На его маленьком каменистом участке в два хольда все так же лежит кусок гладкой базальтовой скалы, и стоит ему завтра приподнять его, как из-под него тотчас же выползут жучки и черви — как и год назад.

— А Вероника? — спросил Петер еще тише, смотря в яму.

— Жива, — сухо ответил старик и отвернулся.

Петер Кинг только этого и ждал. Одного этого слова.

С облегчением он поправил полосатую домотканую котомку, весело кивнул старику в черном пальто.

— Я бы помог вам, да очень тороплюсь... Прощайте!

Когда солдат дошел до третьего дерева, Балинт окликнул его:

— Ты, Петер, сбежал из части, что ли?

Солдат остановился. Снова враждебное молчание. Петер оборачивается, в его взгляде светится ненависть.

— Я не сбежал, — говорит он хрипло. — Лейтенант отпустил меня на неделю... Я догоню свой полк... И документ мне дал... Если не верите, могу показать...

Петер знает, что в кармане его френча нет никакого документа, и пальцы снова судорожно сжимают банку с консервами.

Старик со спокойным превосходством смотрит на солдата. Он уже не боится его. Знает, что Петер врет.

— А где твой полк? — ехидно спрашивает он.

Петер не видит довольной улыбки человека в черном пальто.

— Где?.. К Веспрему двигается... Да. К Веспрему.

Балинт не спеша разминает поясницу, потом встает, вытаскивает заступ из земли, и вмиг круглое белое лицо старика растет и он сам становится высоким, сильным и надменным.

— Да... — кивает он. — Говорят, там сейчас тяжелые бои идут. — Ты ведь вместе с Телеки ушел на фронт, да?

Петер вздрагивает и бледнеет. Широко открытыми глазами он смотрит на тестя лавочника, ноги словно приросли к земле. Он открывает рот, говорит что-то, но не слышит собственного голоса:

— Да.

Старик крутит в руках лопату и, задумавшись, смотрит в землю.

— Говорят, что вы и на фронте вместе были. От Телеки уже несколько месяцев нет писем. Бедная жена все глаза выплакала от горя. Ты, случайно, не знаешь, что с ним?.. А?

Петер чувствует, что ноги его не держат. Он даже не знает, сколько времени он стоит так. Может, уже несколько лет? Все вокруг него растеклось, он видит перед собой лишь укоризненный взгляд старика. Вспоминает своего кривоногого соседа, когда тот упал на бруствер окопа, каска съехала ему на лоб, водянистые глаза под лохматыми бровями закрылись.

Помолчав, Петер говорит тихо и мрачно:

— Телеки убит.

В блиндаже сидят шестеро солдат. Все уже немолодые, постаревшие в эти беспокойные кровавые ночи. Каждый из них знает все о других, с первого дня они стали соучастниками одного общего преступления.

Вместе они дергают запальный шнур, вместе рисуют на стволах орудий кольца, обозначающие, что уничтожена новая цель противника. Этому они научились у гитлеровцев. Они знают жен своих товарищей, детей, знают, как одеваются их жены, как они выглядят. Они словно приговоренные к смерти, у которых нет тайн друг от друга.

На рассвете начнется наступление.

В воздухе стоит мертвая тишина, которая бывает только перед боем. Что они могут сейчас еще сказать друг другу? Прочитать вслух последние письма, полученные из дому? Или выйти на августовский ветер и смотреть на далекое пламя пожарищ?