Так год назад, 25 марта 1944 года, Петер Киш уходил на фронт.

Теперь он медленно бредет меж грязных, словно покрытых ржавчиной камней. Идет осторожно и неторопливо. Над головой хмурое небо, по краю озера блуждают, переливаясь, утренние блики.

Петер Киш идет, шатаясь, склонившись вперед: так легче идти, ноги скользят по глинистому грунту.

С одной стороны длинное свинцовое озеро, с другой — узкое шоссе.

Он идет с того берега озера, идет домой.

Вчера Петер Киш сбежал со своей батареи. Теперь он дезертир.

Он останавливается, наклоняется, поправляет сбившуюся в грубом солдатском башмаке портянку: нужно спешить. Сзади наступают русские, впереди — немцы.

В промежутке между ними и пробирается домой Петер Киш.

Вещмешок то и дело съезжает ему на шею.

Сбежал он из третьей батареи, в которой служил целый год.

Теперь у него ничего нет, кроме собственной тени. В руке зажата тонкая сухая веточка, которую он сломил по дороге. За спиной вещмешок, в нем полбуханки солдатского хлеба, три банки консервов и несколько пачек подмокших сигарет.

Он прошел через ад и чистилище, прошел долгий и кровавый путь, а теперь чувствует себя очищенным.

Казалось, он стал еще выше ростом и худее. Лицо — кожа да кости, и на нем застыло какое-то холодное выражение. Страха и уныния уже нет. Все это осталось на огневой позиции батареи.

Девять месяцев назад Петер первый раз в жизни дернул за запальный шнур гаубицы. С тех пор он ничего не чувствует. Грохот первого выстрела навсегда запал в его память. С того дня Петер стал таким же желтым, как пороховой дым.

Петер идет не оглядываясь. Зачем? С противоположного берега озера доносится грохот артиллерийской канонады. Русские неудержимо продвигаются вперед.

Товарищи Петера все еще стреляют. Дергают за запальный шнур и безучастно ждут момента, когда артиллерия противника накроет их огневую позицию. Все потонет в рыжем дыму. Потом дым рассеется, и ничего не останется.

А до тех пор нужно стрелять: заставляют.

Унтер-офицер, наверное, уже заявил об исчезновении рядового Петера Киша, который дезертировал вечером. Рано облысевший командир орудия только покачал головой и безнадежно махнул рукой. Он и сам бы сбежал, но куда? Удастся ли?

За спиной Петера Киша ревет грузовик.

Впереди, метрах в пятидесяти, сложенный в кучу тростник. Нужно добежать туда, пока машина не вынырнула из-за поворота. Машина — это смерть.

Петер бежит, делая длинные скачки.

Если он добежит вовремя, он спасен.

Как глупо искать убежище именно здесь, между озером и шоссе. Если бы он пошел через виноградники, было бы надежнее, но для него озеро — товарищ и друг. Когда Петер жил в деревне, то каждый вечер приходил на берег, садился и слушал спокойные вздохи воды, подолгу смотрел на пенистые кружева пены после бури.

Но сейчас он должен бежать. Одно неверное движение, малейшая задержка равносильны смерти.

С Петера льет пот.

Осталось двадцать пять метров.

Худая грудь, искусанная вшами, глубоко вздымается, тень бежит следом за ним.

Еще метров пятнадцать.

Петер запнулся за камень. Схватился за ветку дерева, жадно глотает воздух и снова бежит. Грузовик грохочет у него в груди. Машина уже на повороте.

Пять метров.

Из-за поворота вынырнул капот немецкого грузовика.

Последний, нечеловеческий прыжок. И он валится на ворох тростника. Петер закрывает глаза, убитый гудением грузовика. Ему кажется, что колеса подымаются на его плечи, переваливаются через ребра.

Неужели это конец?

В этот момент все собрались вокруг Петера: раненый товарищ, которого он выпустил из рук у двуглавой церквушки, не донеся до перевязочного пункта метров сто, бородатый унтер-офицер, Корчог, Салаи, вечно спящий Кантор и командир дивизии со вставными зубами.

Петер ждет.

Машина ревет, ее рев, казалось, поглотил весь мир.

Так можно ждать только смерти. Закрыв глаза и распластавшись на тростнике, он лежит в пяти километрах от Вероники, с отчаянием в душе и беспомощно сжатыми кулаками.

Машина проскочила мимо и утащила за собой шум и смерть. Петер Киш открывает глаза. На щеках удивленно застыли две слезинки.

Он с трудом приподнимается, идет вразвалку. И снова с одной стороны длинное серое озеро, с другой — прямое шоссе. Пройдя немного, Петер осторожно осматривается. Шоссе покрыто свежими, мягкими комьями земли: полчаса назад здесь проехала немецкая танковая колонна. Несколько секунд он лежит в канаве, затем быстро перебегает через шоссе.

Отсюда уже видно сторожку обходчика. Петер Киш смотрит вперед. Только вперед. Пожирает глазами будку железнодорожника, ржавые скалы, тростник на берегу озера, словно хочет запомнить все это навсегда и унести с собой.

Год назад Петер таким взглядом смотрел на Веронику, к которой он сейчас идет. Смотрел через открытую дверь в потонувшую в предрассветных сумерках комнату, а сам доставал пальто из шкафа.

Петер карабкается по узкому хребту холма, бредет по тропке среди виноградников. Временами он поглядывает на озеро, но оно теперь скрыто от него туманом, который сверху, с холма, кажется плотным и серым. Шоссе словно вымерло. Лишь иногда по стертым булыжникам пронесется заяц или пробежит голодная кошка в поисках какой-нибудь еды. Все кругом сырое и вымершее, лишь недовольное ворчание пушек разрывает весеннюю тишину.

Петер смотрит вперед.

Все время только вперед.

Отсюда, от изваяния святого Антала, что стоит на краю поля, до дома километра четыре.

В легких свистит воздух, дышать тяжело. От плеч до ступней ног по всему телу разлилась тяжелая усталость. Киш чувствует себя сиротой, бедным, всеми заброшенным сиротой. У него лишь одна надежда — добраться до дому.

Остановившись перед угрюмым каменным изваянием, омытым частыми дождями, он по привычке осеняет себя крестом. Смотрит на лик каменного святого, у ног которого завяли прошлогодние осенние цветы.

За год здесь ничего не изменилось.

Изваяние, как и прежде, смотрит в сторону озера, повернувшись спиной к акации, серые холодные пальцы крепко сжимают каменный крест, а у ног высечены каракули букв.

Петер находит плоский камень и садится. Отдыхает.

Смотрит на озеро, которое отсюда, сверху, напоминает белесую морскую гладь, на струящийся волнами туман, на будку обходчика. Который сейчас час, Петер не знает. Часов у него нет, а небо затянуто облаками. Тишина. Застывшая неподвижная тишина. Из рук Петера выскальзывает вещмешок.

Знакомый запах — запах родного дома. Его чувствует только тот, кто возвращается домой из дальних краев. Да, только тот. За горой село, а в нем домик с обветшалой крышей, огороженный забором из рейки, жена.

В зарослях акации, позади распятия, кто-то катает по шоссе камушки.

Солдат поднимает глаза.

На краю рощицы, прислонившись спиной к дереву, стоит мальчуган в длинной, почти до пят, железнодорожной шинели, с длинными, давно не стриженными волосами и удивленными синими глазами. В руках он вертит гибкую хворостинку, а сам не спускает глаз с солдата.

Мальчик ждет.

Петер с любопытством рассматривает маленького бродягу. Подозрительный и недоверчивый, он чуть заметно манит ребенка к себе.

Мальчуган, придерживая шинель за полы, как женщины юбку, подходит поближе.

«Бродяжка, дитя войны», — думает Петер. Таких он видел тысячи по дороге от Карпат до Балатона.

— Поди сюда, сынок!

Мальчик осторожно переминается с ноги на ногу. Подходит ближе, но все еще не сводит настороженного взгляда с солдата.

Петер улыбается, ласково смотрит на ребенка с голодными глазами и лезет в вещмешок.

— Боишься, парнишка, а?

Петер достает банку консервов и протягивает мальчику.

— Есть хочешь?

Мальчуган пожимает плечами, все еще изучая внимательным взглядом солдата, его грязную истрепанную одежду, заросшее щетиной лицо и тощий вещмешок. Потом оглядывается, измеряя расстояние до будки, смотрит настороженно, смышлено, подозрительно. И прежде чем заговорить, закусывает губу и подается назад: