— А у вас, дядя, нет винтовки?

Петер поражен. На миг он чувствует себя как бы голым, тихо кашляет, словно стыдится ребенка, затем неожиданным движением бросает банку мальчугану.

— Лови, малыш!

Мальчик ловит банку, крутит ее в руках, с любопытством разглядывает, а потом вслух по складам читает надпись.

— Казенная? — спрашивает он после небольшой паузы, словно заговорщик, и прячет банку под полу шинели.

— Да.

Мальчуган понимающе кивает, снова лезет под полу, вынимает банку и, любуясь ею, крутит в руках. Снова по складам читает надпись, поглядывая на солдата. На узком худом личике играет бледная улыбка.

Солдат нравится мальчугану.

— Свинина?

— Она самая.

Мальчуган кладет банку на землю. Найдя большой камень на обочине дороги, подкатывает его к распятию и садится неподалеку от солдата. Банку с консервами он поставил между ног.

— Ну, малыш, не садись на дорогу! — бормочет солдат, покачав головой, и начинает искать в вещмешке отсыревшие сигареты.

Мальчуган, махнув рукой, объясняет:

— Здесь никто не ходит.

Оба молчат. Кругом тихо, только со стороны озера доносится ленивый рокот волн. Петер закуривает отсыревшую сигарету и задумчиво смотрит на худое лицо мальчугана.

Этот мальчуган — первый человек, с которым он повстречался в родных краях после годового отсутствия. Нужно будет расспросить его, есть ли в деревне немцы, целы ли еще дома под обветшалыми крышами, стоит ли по вечерам, прислонившись к окну и глядя на знакомую тропинку, его Вероника.

Мальчуган заметил, что солдат смотрит на него долгим встревоженным взглядом. И мальчик смущенно поглядывает на него, шевеля палочкой камешки на дороге.

— Дядя, вы куда идете? — боязливо спрашивает он.

— Домой.

Ребенок понимающе кивает. Долго что-то обдумывает, потом начинает обкладывать банку с консервами камешками. Играет.

— А где ваш дом, дядя?

— Там, за горой. В той деревне... — неуверенно машет рукой в сторону горы Петер.

Мальчуган, сдвинув брови, смотрит на гору, словно может увидеть ту деревню, вздрагивает, поднимает воротник толстой шинели.

— Вчера оттуда ушли последние венгерские солдаты. Прошли мимо будки...

Петер вскидывает голову.

— Откуда?

— Из той деревни... за горой.

Солдат молчит.

А как раз сейчас нужно бы спросить, кто они, эти солдаты, сколько их было и почему они ушли? Скольким женщинам вскружили они головы? Бывал ли когда-нибудь этот мальчик в соседней деревне? Знает ли жену Петера Киша Веронику, видел ли, как она легкими шагами идет к колодцу за водой? Видел ли ее круглые синие глаза и цветастый платок, когда легкий ветерок поднимал его над густым пучком волос? Слышал ли он ее голос? Знает ли он домик, огороженный забором из рейки, видел ли старую грушу, что растет в самом конце двора?

Солдат поворачивается к ребенку:

— Малыш, ты случайно не слышал, есть еще в деревне немцы?

Мальчуган задумчиво смотрит куда-то вдаль и медленно качает головой.

— Нет там никаких немцев. Ушли они все на Халапскую гору, оттуда будут стрелять в русских. Вчера начальник станции из Фюреда рассказывал, приезжал сюда на дрезине, а уж он-то знает.

Петер отворачивается.

— Ты сам-то откуда?

Мальчуган показывает в сторону озера.

— Вон там стоит будка.

— Твой отец обходчик?

Мальчик, опустив голову, медлит с ответом. Исподлобья смотрит на солдата. Губы дрожат, на лоб набегают морщинки. В один миг он вдруг состарился.

— У меня нет отца... — тихо говорит он. — Отчим... там, в будке.

— А что случилось с твоим отцом?

Мальчуган еще ниже опускает голову.

— Ушел на фронт...

Петер Киш, сразу подобрев, ласково смотрит на маленькую хрупкую фигуру паренька. Мальчик весь съежился на своем камне. Его худые плечи, словно обломанные крылья птицы, висят под шинелью. В больших глазах застыла печаль.

Мальчуган встает, подкатывает камень поближе к солдату и садится с ним рядом. Протягивает ему банку консервов.

— Откройте мне!

Петер лезет в карман за ножом. Лезвие ножа легко режет тонкую жесть, и мальчик с немым восторгом смотрит на сильные загорелые руки солдата.

— А вы, дяденька, тоже с фронта?

Нож в руках Петера замирает, он холодно кивает. Мальчик переводит взгляд на его солдатские башмаки.

— Мой папка тоже когда-нибудь вернется домой, — печально вздыхает парнишка и неловким движением проводит рукой по шинели солдата.

Петер режет хлеб, ставит перед мальчиком консервы, кладет ломоть хлеба и рядом ножик.

— Ешь, сынок...

Мальчуган с удовольствием уплетает консервы, потом спрашивает:

— А у вас, дядя, есть сын?

Петер отрицательно качает головой.

— А дочка?

— И дочки нет.

Мальчуган удивленно смотрит на него и слегка пожимает плечами, засовывая в рот большие куски холодной свинины.

Петер удобно вытягивает ноги, закуривает.

— Сколько тебе лет, малыш?

Ребенок заговорщически смотрит на него.

— Двенадцать будет.

— А как тебя зовут?

— Тони.

Наевшись, мальчуган кладет нож и отодвигает от себя консервы. Поворачивается к солдату, с улыбкой смотрит на него.

— Дяденька, вы поторопитесь, а то скоро они тут будут.

— Кто?

— Русские. Вчера начальник станции из Фюреда говорил, который здесь был... А мой отчим сказал, лучше убраться отсюда, а то русские заберут детей...

Молчание. Через несколько секунд мальчик снова обращается к солдату.

— Дяденька... вы, наверное, знаете... Правда, что русские увозят детей?

Петер Киш недоуменно пожимает плечами.

— Да ну, что ты...

Тони задумчиво сидит на камне и теребит край вещмешка. Губы его дрожат, лоб в мелких морщинках, которые делают его намного старше.

Над стройными деревцами повисли белые хлопья тумана. Кругом слишком светло, и это гнетет. Гора в тумане кажется особенно громадной. Вершины ее совсем не видно. Может, она достает до самого неба, а ее склоны касаются склонов другой горы?

Башмаки Петера скользят по липкой листве и влажным камням. Иногда он оглядывается, стараясь сквозь голые ветви деревьев увидеть озеро, но туман скрывает его.

Петер один на горе. Мальчуган в своей длинной шинели остался у изваяния Святого Антала. Они простились. Мальчуган, прижимая к себе банку консервов, долго смотрел вслед этому высокому странному солдату, смотрел и думал, что у его отца была такая же походка, и он тоже никогда не оглядывался.

Петер Киш прислонился к дереву. Отсюда до деревни километра три. Дойдет ли он?

В одиночестве расстояния всегда кажутся длиннее. А может, нет на свете ни родной деревни, ни Вероники — все это только плод его взбудораженного воображения и глупых иллюзий?

Впереди — отступающие немцы, сзади — наступающие русские войска. Перед ним — родное село, а за спиной — война. И то, и другое такое далекое-далекое, а кажется, вытяни руку — и сквозь туман дотронешься пальцами до калитки родного дома.

Живы ли соседи? Осталось ли все таким, как год тому назад — неподвижным, словно застывшим в ожидании? Приманивает ли старик Чуторащ с утра до вечера чужих голубей, а господин Пал, лавочник с пятнами на лбу, дает ли еще в долг беднякам? Живы ли старый Шойом и Эстер Мольнар, старая барыня, к которой Вероника ходила на поденщину?

Петер Киш вертит в руках кривую ветку.

На фронте Петер видел много сожженных русских сел. Жители их, словно окаменев, стояли у своих домов — бородатые крестьяне, изможденные женщины и старики с выцветшими глазами. Пепел пожарищ поднимался до самых туч, даже самый воздух, казалось, потрескивал. Пожар рассыпал черные головешки, с домов сползала раскаленная черепица, в самоварах закипала вода, а на следующий день в канавах валялись обгорелые трупы.

Петер Киш сжимает лицо ладонями.

Сейчас март, а последнее письмо Вероники он получил в конце ноября.