28 октября Матэ встал очень рано, на улице едва рассвело. Побрился и собрался так, словно отправлялся в дальний путь: надел два теплых свитера, шерстяные носки, сунул в карман табак и бумагу и пошел в город. Идти пришлось пешком, так как автобусы туда уже не ходили. Шел и думал: «Именно в такой день я предстану перед комитетом партийного контроля. Правда, сейчас я иду вовсе не туда, надеюсь, что и здесь, на месте, удастся все выяснить...»

В обкоме партии, куда пришел Матэ, его не донимали расспросами, во-первых, потому, что его здесь хорошо знали, а во-вторых, потому, что в те дни в обком приходили люди, которые хотели найти здесь защиту от всякой контрреволюционной нечисти, или те, кто просил немедленно дать им в руки оружие, чтобы сражаться против контрреволюции.

Матэ послали на третий этаж в угловую комнату к какому-то пожилому мужчине, вместе с которым он должен был наблюдать за площадью. Войдя в указанную комнату, он увидел у окна мужчину, который изучающе взглянул на него, однако от окна не отошел и автомата, который держал в руках, на подоконник не положил.

— Я Шимон Находилски, — представился мужчина. — Фамилия моя, наверное, несколько странно звучит для вас, зато в Европе интернационалисты меня хорошо знают...

Шимон мог часами не отходить от окна, сидеть или стоять не шевелясь, внимательно наблюдая за тем, что происходит на площади. Когда Матэ спрашивал его о чем-нибудь, Шимон делал вид, что не расслышал вопроса.

«Какой-то нелюдимый», — решил сначала Матэ.

У Шимона была привычка поминутно поправлять очки, словно они без этого вот-вот съехали бы у него с носа. Иногда, когда у окна дежурил Матэ, Шимон что-то рисовал на клочках бумаги. Глядя на Шимона, на его свесившуюся на грудь седую голову, морщинистую шею и гордый орлиный профиль, Матэ находил его поведение странным, а порою просто непонятным. Ночью старик начал кричать во сне, бредить. Матэ неподвижно сидел у окна, вглядываясь в ночную тьму. Он уже задремал, как вдруг услышал тихий плач, доносившийся из угла.

«Кто это плачет?» — подумал Матэ. Ведь, кроме них, в комнате никого не было. Да, это плакал старик Шимон.

Утром Матэ молча сдал пост у окна Шимону. Так же молча они позавтракали. Матэ хотелось спросить у Шимона, почему тот плакал ночью, но он не знал, как это сделать потактичнее.

Едва Матэ и Шимон закончили завтракать, как на площадь въехала повозка. Обычно на таких крестьяне возят на базар продукты. В полной тишине отчетливо слышался скрип давно не мазанных колес. Лошадей в городе не было, и повозку толкал, налегая всем телом на дышло, неуклюжий мужчина с лохматой головой. На повозке стоял дощатый гроб. Мужчине помогали два старика, которые одновременно поддерживали друг друга. Они не причитали, не плакали, молча толкали повозку и, казалось, нисколько не интересовались тем, что творилось вокруг.

Матэ подозрительно смотрел из окна на повозку, на гроб, на стариков, не понимая, как и зачем пропустили их в оцепленный район. «Нужно будет спросить Шимона, — думал Матэ, — почему он плакал ночью». Когда повозка проехала мимо здания обкома, Матэ убрал с подоконника автомат, развернул схему прилегающих улиц, которую он за день до этого сам вычертил, принялся ее рассматривать. Затем взял бинокль, который Шимон всегда держал на подоконнике, и внимательно осмотрел местность. Не отходя от окна, сел на пол. Он чувствовал, как усталость навалилась на него, и подумал, что неплохо было бы хорошенько выспаться. Жизнь, возможно, показалась бы после этого не такой мрачной. Его разбирало любопытство, кто же лежал в гробу. И вдруг Матэ обожгла догадка: «А может, в гробу вовсе и не мертвец лежал, а оружие, которое мятежники хотели провезти в оцепленный рабочими район, чтобы в тот же вечер обстреливать из него здание обкома?..»

Примерно в половине десятого Шимон сменил Матэ. Но Матэ от окна не ушел, а даже выглянул на улицу.

— Почему ты не уходинть? — строго спросил его Шимон.

— Хочу поговорить, — ответил Матэ.

— Кто ты такой?

— Был секретарем райкома.

— Почему был?

— Говорю был, значит, был.

— Почему был? Ведь партия живет и борется. Нас никто не разбил.

— Меня разбили, — повернулся к Шимону Матэ.

— Ты что-нибудь натворил? — спросил Шимон, и выражение строгости сошло с его лица.

— Меня хотели принудить, чтобы я сказал неправду об одном старом коммунисте, который двадцать пять лет жил в эмиграции. Он объездил пол-Европы, а когда после освобождения Венгрии вернулся на родину, то попросил дать ему возможность спокойно дожить остатки лет здесь. Работал он продавцом в табачном киоске.

— Только и всего? — Шимон с удивлением взглянул на Матэ.

— Только. Вчера мне нужно было явиться в Будапешт в комиссию партконтроля по делу о моей реабилитации.

— А ты взял да и пришел сюда?

— В Будапешт сейчас все равно не попасть. Вот я и подумал, если туда не могу добраться, так приду сюда, в обком.

— Я тоже застрял в этом городе, можно сказать случайно, и сразу же пришел сюда.

Матэ не знал, о чем говорить еще. Он посмотрел на Шимона и вдруг заметил, что тот держит в руках листок бумаги, на котором детской рукой нарисован пароход. Стоило Матэ увидеть этот детский рисунок, как настроение у него сразу же улучшилось, а старик Шимон показался даже симпатичным.

Шимон спрятал рисунок в карман.

— Я тоже объехал пол-Европы, — начал он и, сняв очки, посмотрел на Матэ. — Был и у меня долгое время паспорт без гражданства. Из Венгрии после поражения Венгерской советской республики я вынужден был уехать.

Наступила долгая пауза. Оба молчали, погрузившись каждый в свои думы. Первым нарушил тишину Матэ:

— Вы плакали сегодня ночью?

Шимон сделал вид, что не расслышал вопроса.

— У вас есть семья? — спросил тогда Матэ.

— Поздно уже мне обзаводиться семьей, сынок, — ответил Шимон и замолчал.

Во время обеда, черпая ложкой рисовый суп из миски, в которую он раскрошил кусок хлеба, Шимон рассказал Матэ историю своей жизни, рассказал, что случилось с Имре Таром и Матэ Залкой под Уэской и как ему самому удалось получить в Париже паспорт переселенца. Рассказывая, он преобразился, словно почувствовал себя молодым. Вспомнил, как в русском плену он работал на строительстве железной дороги в Средней Азии.

— В Советской России я познакомился с большевиками, — продолжал Шимон. Перед глазами его появилась фигура красноармейца, который охранял пленных венгров. Вспомнились слова, когда тот объяснял пленным: «Вы теперь свободны! У нас совершилась революция, и каждый из вас может идти на все четыре стороны. Хотите вернуться на родину, пожалуйста! Это ваше личное дело. Но те, кто хочет помочь русскому трудовому народу, кто хочет сражаться за правду, против господ и эмиров, может вступить добровольцем в Красную Армию!..»

Шимона очень тянуло на родину, но еще сильнее было его желание сражаться плечом к плечу с русскими братьями за дело русской революции, которая не только освободила его из плена, но и научила разбираться, кто твой друг, а кто враг.

Шимон рассказал, как он, будучи бойцом легендарной Конной армии Буденного, прошел с боями путь от Ростова до самой польской границы, потом решил вернуться к себе на родину, чтобы готовить венгерский народ к революции, которая сметет в стране власть богачей и утвердит власть рабочих и крестьян. Недолго просуществовала Венгерская советская республика, и вот Шимон в Европе, переезжает из одной страны в другую, но везде на пограничных станциях, едва взглянув на его паспорт, пограничники быстро захлопывали его и говорили: «Политический беженец? Просим вас в течение сорока восьми часов покинуть территорию нашего государства!»

Он оказался в республиканском Мадриде. Город бурлил. Шимон работал в руководстве интернациональной группы французской компартии, занимался кадрами интернационалистов, которые, получив назначение на фронт, уходили от него через черный ход, чтобы не попасться на глаза фашистским шпикам, дежурившим возле парадного.