— Да нет же.

— Зачем ты мне врешь?

— Я не вру, поверь мне.

— Я чувствую, что врешь, — сказала Милка, поднеся руки к глазам, словно желая вытереть их.

— Просто мне захотелось выпить, и все, — объяснил Матэ, но на этот раз уже не так уверенно.

— Выпить! Нашел отговорку.

Грустная, Милка стояла посреди комнаты. Она начала закалывать волосы, которые только что распустила. По лицу блуждала презрительная улыбка.

— Этот трюк не нов, — проговорила она. — Дурочкой меня считаешь? Уйдешь как будто за палинкой и поминай как звали. А я должна тут сидеть и ждать.

— Я тебе что-нибудь в залог оставлю, — сказал Матэ. Он чувствовал себя очень неловко.

— В залог? Ты думаешь, мне от тебя что-нибудь нужно?

Матэ молчал. Ему хотелось с презрением посмотреть на рыжеволосую девушку, но он не мог. Более того, он почувствовал к ней нечто вроде благодарности.

После долгой паузы Милка сказала:

— По мне, можешь уходить, но по крайней мере заплати старухе за комнату как порядочный человек. Ключ в двери.

Милка рукой ощупывала свое лицо, будто ей только что надавали оплеух. Села на диван, отодвинувшись к самой стене, у которой лежали подушечки с вышитыми белыми кошечками. Вдруг Милка разрыдалась, всхлипывая, как обиженный ребенок.

До наступления сумерек Матэ бродил неподалеку от вокзала, не решаясь войти в зал ожидания или выйти на перрон: боялся встретить кого-нибудь из знакомых. Расхаживал перед складом между тележек, пока какой-то железнодорожник не прогнал его.

«Хорошо, если приеду домой на рассвете: когда на улице почти никого не будет», — подумал Матэ и специально пропустил один поезд. Чтобы убить время, он пошел до следующей станции по тропинке, бегущей рядом с полотном... Мимо проносились одинокие паровозы, выбивали дробь колеса товарных составов, но Матэ не обращал на них внимания, шагая по утоптанной тропке. Время от времени встречный поезд ослеплял его прожектором, тогда Матэ закрывал глаза ладонью.

Домой он поехал с ночным поездом. Вагоны были забиты до отказа: рабочие, у которых было два выходных дня, ехали домой. Матэ втиснулся в вагон. Никого не встретил из знакомых. Воздух в вагоне был тяжелый: запах немытых тел и табака смешался с запахом лука и сырой одежды. Севшие в поезд раньше уже дремали. Багажные сетки были заставлены деревянными ящиками и чемоданчиками, перевязанными бечевками. Стекла вагона запотели от дыхания. В тамбуре трое мужчин играли в карты.

Когда Матэ вышел из коридора, один из игроков бросил на него внимательный взгляд, но тут же снова уставился в карты. Играя, он развлекал своих партнеров: рассказывал анекдоты своим хрипловатым голосом заядлого курильщика.

Матэ с трудом отыскал местечко на багажной сетке, чтобы положить свой немудреный багаж. Встал в коридоре, прислонившись спиной к двери.

— Скажите вон тому мужчине, — раздался голос женщины средних лет, — пусть идет сядет, тут еще есть местечко.

— Я пока постою, — отказался Матэ.

Поезд дернулся и медленно двинулся в путь.

В Домбоваре сошли, чтобы пересесть на другой поезд, картежники. Еще несколько минут на путях слышались их громкие голоса: они искали нужный им поезд.

Матэ сел. В окне темнело станционное здание. Когда поезд двигался, Матэ хотелось сойти на первой попавшейся станции, но, едва поезд останавливался, Матэ охватывала такая апатия, что он был не в состоянии даже пошевелиться.

И вот поезд уже гремит на стрелках. В окно видна знакомая долина, туннель...

Заснуть в вагоне Матэ так и не удалось: слишком велико было волнение. Чем ближе подъезжали к городу, тем отчетливее возникали в памяти знакомые люди, события прошлого. Вспомнил он и пребывание на фронте, но на сей раз все, что происходило там, казалось само собой разумеющимся и для одних должно было закончиться смертью, для других — жизнью. Потом перед глазами возникла фигура Крюгера. Он появился где-то далеко-далеко, с каждой секундой приближаясь, но на этот раз он не задавал Матэ никаких вопросов, на которые нужно было отвечать. Вопросы задавал себе сам Матэ: «Что же будет со мной теперь? Через несколько секунд поезд остановится, я сойду. Через час-два смогу обнять жену, если отыщу ее. Но как я буду жить дальше? Со своей прежней убежденностью и принципами? Мне сейчас не хочется встречаться со знакомыми, говорить с ними. Что, собственно говоря, случилось со мной, чего я сам не могу сообразить? Почему-то меня подмывает слезть на какой-нибудь незнакомой станции и раствориться в неизвестности. Смогу ли я жить так же честно и благородно, как жил до того? В чем моя вина? Смогу ли после того, что со мной произошло, продолжать дело, которое делал? Неужели я был в чем-то виноват, или просто кому-то так показалось?»

Сойдя с поезда, Матэ пошел домой по полутемным улицам. Небо на горизонте только начинало светлеть. Ему хотелось поскорее попасть под крышу дома, где он мог чувствовать себя защищенным от любопытных взглядов посторонних. Маленькие улочки предместья уже начинали оживать: здесь люди обычно вставали раньше, чем те, кто жил в центре.

И вот Матэ стоит перед домом, из которого его увели после обыска, не давшего обвинителю абсолютно никаких доказательств его вины, которой он не чувствует за собой до сих пор. Его тело охватила мелкая дрожь. Вот дом торговца кожей, теперь перед ним остановка автобуса, раньше ее здесь не было. На железном столбе, выкрашенном в синий цвет, эмалированная табличка с надписью: «Иштенкультский дом туриста. Последний автобус в 22 час. 40 мин.».

Бросив взгляд на зарешеченные подвальные окна, Матэ вспомнил, что раньше здесь никакого склада не было.

«А вдруг Магды здесь нет?! — больно обожгла сознание внезапно пришедшая в голову мысль. — И можно ли продолжать жить с того самого момента, на котором жизнь здесь остановилась?»

Матэ постучал в третье от угла окошко. Постучал так, как стучал раньше, когда забывал взять с собой ключ, а возвращался поздно: один раз тихо и осторожно, потом еще раз так же, а затем уже мелкой дробью. Секунды показались ему вечностью. В доме было тихо. Но вот белая ставня, которой окно закрывалось изнутри, дрогнула и приоткрылась.

Сердце Матэ бешено заколотилось в груди: «Это она! Она!» Невольно навернулись слезы, и он закрыл глаза. А когда снова открыл, то отчетливо увидел Магду, ее исхудавшее лицо, коротко остриженные волосы.

Магда не проронила ни слова, не заплакала, не вздрогнула. Она стояла оцепенев, вцепившись одной рукой в белую ставню...

Они сидели в кухне. Когда мимо дома проезжали автобусы, стекла в окнах начинали мелко-мелко дрожать.

«Как странно, — думал Матэ, — что ребенок может спокойно спать при таком шуме».

У Магды на уме было свое, чисто женское: «Скоро проснется малыш, проснется и не узнает своего отца, хотя не было ни одного дня, чтобы я не показывала ему фотографию отца...»

Они молчали, не находя нужных слов, не зная, о чем можно безболезненно спросить друг друга. Оба чувствовали, что нужно задать один очень важный вопрос, в котором сосредоточены все сомнения и вся боль, и не могли. Сидели и молчали. Так обычно сидят супруги перед объективом фотографа-самоучки, который лишен малейшей фантазии и не знает, как лучше посадить фотографирующихся. Самое большее, на что Матэ решился, — это взять руку Магды в свою.

На плите грелась вода. Посреди кухни на табурете стоял большой эмалированный таз для мытья.

— Что будет теперь? — спросила Магда.

— Буду привыкать к мысли, что я дома.

— Я знала, что ты скоро вернешься.

— Наверное, Крюгер поторопился написать?

— Крюгер? — удивленно спросила Магда. — Последний раз он был здесь год назад. К рождеству даже открыточки не прислал.

— Странно. — Матэ покачал головой, словно не понимая, о чем идет речь, и начал снимать рубашку. Бросил ее на диван, на котором раньше спали мать и сестренки, когда засиживались у него допоздна и не успевали на последний автобус. Худой и комичный, Матэ стоял посреди кухни, машинально повторяя: