Итакъ о бѣгствѣ приходилось отложить всякое попеченіе, если бы даже оно зависѣло только отъ одной двери.

Приходилось временно покориться необходимости, что вообще не въ натурѣ янки, и дожидаться случая, что всегда такъ противно людямъ практическимъ. Узники, дѣлать нечего, покорились, но не безъ крѣпкихъ ругательствъ по адресу невидимаго Робюра, который если бъ и слышалъ ихъ, то нисколько бы этимъ не тронулся. Не таковъ онъ былъ человѣкъ.

Между тѣмъ, съ Фриколеномъ стало твориться что-то неладное. У него сдѣлались судороги не то — въ желудкѣ, не то — въ конечностяхъ. Онъ ползалъ по полу, извиваясь змѣей.

Дядя Прюданъ счелъ нужнымъ положить конецъ этой гимнастикѣ и перерѣзалъ веревки, которыми негръ былъ связанъ.

Онъ скоро раскаялся въ своемъ добромъ поступкѣ. Развязанный Фриколенъ сейчасъ же принялся за стоны и вопли. Онъ въ буквальномъ смыслѣ страдалъ и желудкомъ и душою: желудкомъ отъ голода, душою отъ страха. Трудно сказать, что у него больше болѣло, потому что негръ дяди Прюдана былъ трусливъ въ такой же мѣрѣ, какъ и обжорливъ.

— Фриколенъ! — вскричалъ дядя Прюданъ.

— Мистеръ дядя! Мистеръ дядя! — отвѣчалъ со стономъ лакей.

— Очень можетъ быть, что намъ въ этой темницѣ суждено умереть голодною смертью. Мы рѣшили погибнуть лишь послѣ того, какъ будутъ исчерпаны всѣ средства продлить наше существованіе.

— Вы хотите меня съѣсть? — въ ужасѣ возопилъ Фриколенъ.

— Конечно. Въ подобныхъ случаяхъ всегда начинаютъ съ негровъ. Поэтому, Фриколенъ, совѣтую тебѣ вести себя какъ можно тише, чтобы мы о тебѣ забыли.

— Иначе изъ бѣднаго Фриколена сдѣлаютъ фрикасе, — сострилъ Филь Эвансъ.

Фриколенъ не на шутку испугался, какъ бы его въ самомъ дѣлѣ не съѣли, не употребили на продленіе двухъ жизней болѣе драгоцѣнныхъ, чѣмъ его собственная. Онъ сталъ вопить и причитать… про себя.

А время шло и шло. Узники царапали стѣну, но безъ всякаго результата. Изъ чего была сдѣлана стѣна — такъ они и не узнали. Въ одномъ они успѣли убѣдиться, что она не деревянная, не каменная и не желѣзная. Полъ темницы, повидимому, былъ изъ того же вещества, какъ и стѣны. Когда по нему топали ногою, то онъ издавалъ звукъ, не подходившій ни подъ какую категорію звуковъ. Другая особенность: подъ поломъ какъ будто была пустота, словно онъ былъ далеко отъ земли. Всѣ эти открытія только увеличивали тревогу узниковъ.

— Дядя Прюданъ? — сказалъ Филь Эвансъ.

— Филь Эвансъ? — отвѣчалъ дядя Прюданъ.

— Не находите ли вы, что наша темница передвинулась съ прежняго мѣста.

— Ничуть не нахожу.

— А между тѣмъ, въ первое время, какъ насъ только-что сюда посадили, я очень ясно чувствовалъ свѣжій запахъ травы и смолистый запахъ деревьевъ парка, тогда какъ теперь, сколько ни вдыхаю воздухъ, ничего подобнаго не слышу.

— Это вѣрно.

— Чѣмъ же объяснить?..

— Чѣмъ угодно, Филь Эвансъ, только не тѣмъ, что наша тюрьма сдвинулась съ мѣста. Повторяю, если бъ это была телѣга или лодка, то мы бы чувсвовали качку, либо тряску.

Тутъ Фриколенъ испустилъ протяжный стонъ, похожій на послѣдній вздохъ умирающаго. Но негръ не умеръ, потому что за этимъ стономъ-вздохомъ послышался цѣлый рядъ такихъ же другихъ.

— Я надѣюсь, что этотъ Робюръ скоро явится предъ нами, — замѣтилъ Филь Эвансъ.

— Надѣюсь и я! — вскричалъ дядя Прюданъ. — И ужъ я жъ ему напою!

— Что же вы ему напоете?

— Я скажу ему прямо въ лицо, что онъ началъ нахаломъ, а кончилъ подлецомъ.

Въ эту минуту Филь Эвансъ замѣтилъ, что начинаетъ свѣтать. Сквозь оконце брежжилъ сѣроватый свѣтъ. Это означало четыре часа утра, потому что лѣтомъ въ Филадельфіи свѣтаетъ именно въ этомъ часу.

Но когда дядя Прюданъ нажалъ пружинку у своихъ часовъ съ репетиціей, купленныхъ на фабрикѣ его товарища по клубу, то чрезвычайно удивился, услыхавъ бой трехъ часовъ безъ четверти. Между тѣмъ, часы были заведены и не останавливались.

— Странно! — сказалъ Филь Эвансъ. — Въ три часа безъ четверти должно бы быть еще совсѣмъ темно.

— Вѣроятно, мои часы отстали, — отвѣчалъ дядя Прюданъ.

— Часы съ фабрики Waeton Watch Company! — воскликнулъ Филь Эвансъ. — Не можетъ этого быть.

Какъ бы тамъ ни было, а день занимался. Вскорѣ оконце ясно выдѣлилось бѣлизною среди окружающей глубокой темноты. Вмѣстѣ съ тѣмъ замѣчалась слѣдующая особенность: хотя солнце всходило раньше, чѣмъ бы слѣдовало ему всходить на сороковой параллели, проходящей черезъ Филадельфію, но зато разсвѣтъ совершался далеко не съ тою быстротою, которая свойственна нижнимъ широтамъ.

По поводу такого необъяснимаго феномена дядя Прюданъ сдѣлалъ опять замѣчаніе.

— Попробовать развѣ взобраться на стѣну и выглянуть въ окно? — подалъ мнѣніе Филь Эвансъ. — Но крайней мѣрѣ, мы узнаемъ, гдѣ находимся.

— Что же, можно, — отвѣчалъ дядя Прюданъ и крикнулъ Фриколену — ну, ты вставай!

Негръ вскочилъ на ноги.

— Прислонись спиною вотъ сюда, къ стѣнѣ, а вы, Филь Эвансъ, становитесь къ нему на плечи. Я буду поддерживать его, чтобы онъ какъ-нибудь не подогнулся и не уронилъ васъ.

— Хорошо, я полѣзу, — согласился Филь Эвансъ.

Онъ вскочилъ на Фриколена и выглянулъ въ бойницу.

Оконце было со стекломъ довольно толстымъ, и видъ изъ него былъ очень неширокій. Филь Эвансъ ничего путемъ не могъ разглядѣть.

— Ну, разбейте стекло, если оно мѣшаетъ, — сказалъ дядя Прюданъ. — Быть можетъ, тогда будетъ виднѣе.

Филь Эвансъ изо всей силы ударилъ по стеклу ручкой своего ножа. Стекло зазвенѣло, но не разбилось.

Филь Эвансъ ударилъ еще сильнѣе. Стекло опять-таки даже не треснуло.

— Что же это за стекло? — вскричалъ секретарь Вельдонскаго института. — Его никакъ не разобьешь.

Дѣйствительно, стекло было, какъ будто, сфабриковано по способу Сименса. Сколько его ни били, оно оставалось невредимымъ.

Между тѣмъ, разсвѣтъ становился все яснѣе и яснѣе, такъ что теперь можно было видѣть даже и черезъ стекло.

— Ну, такъ что же вы тамъ видите? — спросилъ дядя Прюданъ.

— Ничего не вижу! Ровно ничего!

— Какъ? А деревья?

— Нѣтъ деревьевъ.

— Даже верхушекъ? Даже кончиковъ вѣтвей?

— Даже этого.

— Такъ развѣ мы не на полянѣ парка?

— Не только не на полянѣ, но даже и не въ паркѣ.

— Ну, не видите ли вы крышъ, колоколенъ? — продолжалъ допрашивать дядя Прюданъ, кипятясь все больше и больше.

— Ни крышъ, ни колоколенъ.

— Какъ? Неужели ничего? Ну, быть можетъ, фабричныя трубы?

— Ничего. Только пространство и пространство.

Въ эту самую минуту растворилась дверь темницы, и на порогѣ появился высокій мужчина. То былъ Робюръ.

— Почтенные господа баллонисты, — сказалъ онъ своимъ важнымъ голосомъ, — вы свободны. Можете идти, куда вамъ угодно…

— Мы свободны! — вскричалъ дядя Прюданъ.

— Да… въ предѣлахъ моего Альбатроса.

Дядя Прюданъ и Филь Эвансъ, какъ сумасшедшіе, выбѣжали изъ кельи. — И что же они увидали!

Ниже, чѣмъ на тысячу метровъ, подъ ними разстилалась земля. Они глядѣли, глядѣли и никакъ не могли узнать, что это за мѣстность…

«Когда же, наконецъ, человѣкъ перестанетъ пресмыкаться по землѣ и начнетъ жить въ безмятежной лазури неба?»

Такой вопросъ задаетъ извѣстный астрономъ Камиллъ Фламаріонъ. Отвѣтъ на него не труденъ: тогда, когда механика сдѣлаетъ настолько значительные успѣхи, что можно будетъ разрѣшить задачу воздухоплаванія.

Въ 1783 году, еще задолго до того, какъ братья Монгольфье устроили первый монгольфьеръ (такъ называются аэростаты съ нагрѣтымъ воздухомъ), а физикъ Шарль свой первый воздушный шаръ, нѣкоторые предпріимчивые умы уже мечтали о завоеваніи воздушныхъ сферъ при помощи механическихъ аппаратовъ. Первые изобрѣтатели даже и не думали о снарядахъ легче воздуха: тогдашнее состояніе физическихъ наукъ еще не представляло для этого никакихъ данныхъ. Нѣтъ, тогдашніе изобрѣтатели мечтали плавать по воздуху посредствомъ аппаратовъ тяжелѣе его, посредствомъ летающихъ машинъ, устроенныхъ на подобіе птицъ.