— Уймись — не позорься! — рявкнул Лаптев.

— Но почему? Почему… оно… почему не горит? — жалобно проскулил Кац.

— Потому что это биодизель, лось ты египетский.

— Чего⁈

— Биодизель, говорю…

— Как ты меня назвал⁈

— Ох… Кац, у тебя что в школе по химии было?

— Почему я, черт возьми, не горю⁈

— Ты слышал, что я у тебя спросил? Повторяю по слогам. Что у те-бя бы-ло в шко-ле по хи-ми-и?

— Ну тройка.

— Оно и видно. Если бы ты не прогуливал уроки, то знал бы, что дизельное и биодизельное топливо — нелетучие жидкости. Они не испаряются в воздухе, как бензин. Температура самовоспламенения у них гораздо выше. И твоя зажигалка просто не даст нужного нагрева.

Кац непонимающе посмотрел на бутылку и на зажигалку, потом в сердцах плюнул, зашвырнул оба предмета куда подальше и показал председателю кулак:

— Это еще не конец!

— Кац… Лев Моисеевич… Очень тебя прошу, угомонись! — взмолился председатель.

— Я угомонюсь, только когда ты предоставишь мне израильскую визу.

— И где я тебе ее возьму?

— Это твоя проблема. Я требую отправить меня на историческую родину!

— Да я хоть сейчас. Но ты, раз такой умный, подскажи, как это сделать.

— Подай запрос в израильское посольство.

— Да нет его здесь! Мы же на Карфагене! Ты что, забыл?

— Сказки не рассказывай. Израильское посольство есть везде.

Лаптев в бессилии тоже плюнул:

— Нет, ты не Лев, ты — баран.

— А ты антисемит!

— Я — коммунист-интернационалист!

— Пол Пот ты! Вот ты кто!

— Да за такие слова я тебе рожу набью! — председатель схватил оппонента за воротник и занес кулак.

— Я буду жаловаться в Страсбургский суд! — заверещал тот.

— Да хоть в Спортлото!

Кац как-то изловчился, вырвался и задал стрекача. Только его и видели.

— Прошу прощения за свое поведение, — опомнился коммунист-интернационалист и приложил ладонь к груди. — Но просто всю душу мне вымотал этот Кац! Я вообще-то человек уравновешенный, но как увижу его, руки так и чешутся по морде съездить.

— Что еще за фрик? — спросил Луцык.

— Лев Моисеевич Кац. Диссидент и возмутитель спокойствия. В Союзе преподавал литературу в вечерней школе. А также пописывал антисоветские стишки и публиковался в самиздате.

— Как Бродский?

— Как Уродский! Стихи Каца — верх бездарности.

— И насколько они бездарны?

— Тебе нужен пример?

— Было бы неплохо…

— А слову моему не веришь, значит?

— Охотно верю. Просто хотелось бы составить и свое мнение.

— А в самом деле, кто определил, что они бездарны? Обидеть поэта каждый может, — подхватила Джей.

Председатель забарабанил пальцами по лбу:

— Сейчас, сейчас, вспомню что-нибудь… Он раньше часто декламировал свои вирши.

— А сейчас завязал? — поинтересовался коллега по перу.

— В последнее время отдает предпочтение одиночным пикетам и перформансам. Вот месяц назад, например, пытался зашить рот в знак протеста против замалчивания проблем еврейского населения на Карфагене. Но ничего не получилось: иголка попалась тупая, только рожу исколол.

— Так что там со стихами?

— Сейчас, сейчас! — по лицу Лаптева пробежала судорога, он сердито закряхтел. Создавалось впечатление, что даже мысль о поэтических творениях Каца причиняла ему физическую боль.

— Ну вот скажем, — смог все-таки сосредоточиться председатель и процитировал: — «Конец проклятому Совдепу уже не за горами. Чекистов — в печку, наши автоматы не дают осечку».

— А что, по-моему, вполне себе! — заметила Джей. — Хороший панковский стишок.

— Вполне себе? Ну на вкус и цвет, как известно… А как тебе вот такое? «Таракан ко мне в трусы запихал свои усы. Остальное он не смог. Полыхай огнем, Совок!»

— Тоже неплохо! Похоже на «Красную плесень».

— Это еще что такое?

— Рок-группа такая.

— Наша?

— Угу. И очень известная.

— Кстати, Кац тоже был довольно известной личностью в определенных, скажем так, кругах. На «Голосе Америке» о нем целую передачу сделали. После этого им заинтересовался КГБ. Вызвали на «беседу» и предложили публично покаяться. Отказался. Дали двушечку за антисоветскую агитацию. Но это его не сломило. Освободившись, устроился кочегаром в котельную и продолжил чудить. Открыл там литературный салон. По вечерам у него собиралась отборная публика из опальных писателей и борцунов с режимом. Читали стихи и рассказы, пели песни под гитару, спорили. Водочка, драки, оргии — все как полагается. И закончилось как обычно. Кто-то стуканул в компетентные органы, и всю их шайку накрыли. Кого-то посадили, кто-то подписал бумагу о сотрудничестве. А Каца упрятали в дурдом. Вышел инвалидом второй группы и сразу подал документы на выезд в Израиль, но получил отказ. Ну и вконец озверел. Пришил на пиджак желтую звезду Давида и стал пикетировать ОВИР с плакатом «Визы в Израиль вместо тюрем». Его задерживали за мелкое хулиганство, били, вновь отравляли в дурку. Но не помогало. Уехал он только в Перестройку, когда рухнул «железный занавес». В Израиле тихонько жил на пенсию, пописывал статейки в эмигрантские газетенки, а потом случилось то, что случилось…

— И его тоже похитили? — удивился Луцык.

— Да, и он тоже зачем-то понадобился. Выпил Кац перед сном чекушку пейсаховки, закусил хумусом. А проснулся уже на Карфагене.

— Он что, реально не понимает, что находится на другой планете?

— Да все он понимает.

— А к чему тогда все эти разговоры про израильское посольство?

— Придуривается.

— А он точно не ку-ку?

— Точнее некуда.

— Он ведь в психушке лежал.

— В советских психушках люди поздоровей нас с тобой лежали, — отпустила реплику Джей.

Председатель осуждающе покачал головой, услышанное ему не очень понравилось, но ничего не сказал.

— Кац по натуре актер, а Маяковка — его сцена, — пояснил он и шепотком прибавил: — Порой мне кажется, что он даже рад, что очутился здесь.

— Это еще почему?

— Ну сами посудите, кем он был в Израиле? Рядовым пенсионером, каких тысячи. А тут Кац — публичная фигура, единственный на всю Маяковку оппозиционер. Он буквально купается во всеобщем внимании!

— Тогда почему Кац из Совка… прости, из СССР эмигрировал? Думаю, там внимания побольше было.

— Сказал же, что там его били, в тюрьму сажали, в дурку…

— А здесь к нему какие меры применяют?

— Никаких. Пусть фестивалит, у нас в Маяковке развлечений мало, а тут какое-никакое зрелище.

С ними поравнялась стройная и красивая девушка, одетая в синее платьице и коричневые сандалики. Фигурка у нее была просто космос. В глазах плясали искорки. В кудрявых рыжих волосах скопились соломинки. Веснушки на носу светились, а щеки пылали озорным румянцем, словно кто-то надавал ей пощечин.

— Как батя? — ответив на приветствие, поинтересовался у нее Лаптев.

— Спасибо, все хорошо, — словно колокольчик, прозвучало в ответ.

— Печь починил?

— Чинит. Говорит, к завтрашнему дню все будет исправно.

— Вот и славно. Бате привет.

— А это кто такая? — не замедлил осведомиться Луцык, глядя вслед незнакомке.

— Ванда. Дочь кузнеца.

— Хорошенькая.

— Есть такое… — председатель пожевал губу и хлопнул собеседника по плечу. — Есть, да не про вашу честь!

— Почему? Я что, рылом не вышел?

— Ты «Формулу любви» смотрел?

— Донна белла маре, кредере кантаре… Конечно, смотрел.

— Тогда шутку оттуда про кузнеца вспомнишь сам.

— Уяснил.

Джей задумчиво почесала локоть:

— Я смотрю, у вас в коммуне много молодых.

— А как иначе-то? Жизнь не стоит на месте. Люди рождаются, люди умирают.

— И воскресают…

— Ты про зомби?

— Ну да. Пора и про них бы рассказать, а, Сергей Леонович?

Тот достал из кармана платок и высморкался:

— Да что там особо рассказывать-то… Все как в американских ужастиках. Человек умирает, и через несколько часов превращается в пожирателя плоти. Убить его можно только выстрелом в голову. Ну или еще как-нибудь повредить мозг, к примеру, раскроить черепушку топором или нож в висок воткнуть. Раньше мы всегда так и поступали, но однажды один умный человек, наш конюх, предложил использовать зомби в качестве рабочей силы.