Природа проснулась. К восточному краю неба прилепилась едва заметная, тоненькая розоватая полоска. Она начала быстро удлиняться и расширяться.

Парни еще посидели немного, тихо переговариваясь, и побежали к своим.

– Доброе утро, товарищи! – радостно выкрикнули они, заскочив в самолет. И тут же остановились, переминаясь с ноги на ногу. Им, вошедшим с улицы, показалось здесь слишком темно и душно.

– Тише, вы… – зашикала на них Даша, расчесывая свои косы у окошечка. Она раздраженно обернулась к парням, но, увидев их довольные лица, сразу смягчилась: – Ну, доброе утро…

– Потише, пожалуйста, – сказала Катя. Она хлопотала, склонившись над Калмыковым, и, не поднимая головы, тихо ответила: – Доброе утро, ребята…

– Доброе утро! Доброе утро! Доброе утро! – послышались сонные и, пожалуй, недовольные голоса Иванова, Коловоротова и Попова.

Казалось, вместе с парнями в мрак их пещеры ворвались и свежесть раннего утра и неугомонная молодость.

Вначале люди вроде бы и не обрадовались такому внезапному пробуждению, но тут же сердца их потеплели.

– Здравствуйте, орлы! – раздалось громкое приветствие Ивана Васильевича.

– Здравствуйте, ребятки, – приветливо, но озабоченно проговорил Коловоротов. Он хотел подняться и для этого обеими руками мял свое онемевшее колено.

– Добрый день, молодцы! – прогудел Попов.

Фокин лежал отвернувшись и вместо приветствия ехидно спросил:

– Что же доброго, позвольте узнать, вы принесли с собой?

Ему никто не ответил. Фокин повернулся и, злобно поглядывая на ребят, повторил:

– Ну, где ваше добро?

Тогойкин разлил по кружкам остатки кипяченой воды и, прежде чем выйти из самолета с опустевшим баком, подчеркнуто вежливо сказал:

– Доброе солнце взошло, Эдуард Леонтьевич.

– Веселые воробушки прилетели! – бросил Вася Губин и торопливо последовал за другом.

Долго продолжалось молчание. Коловоротов, с трудом передвигаясь, вышел наружу, но вскоре, сильно хромая, вернулся. Девушки пришли с улицы умытые и оживленные. И сразу занялись утренним туалетом своих подопечных.

У Фокина не выходил из ума давешний неудачный разговор. Он понимал всю нелепость своей придирки к столь естественному, обычному приветствию. Но такова уже несчастная особенность болезненно самолюбивых людей. Допустив какую-нибудь бестактность, они настаивают на ней, вместо того чтобы сгладить наступившую из-за этого неловкость. Интеллигентные люди стараются в таких случаях промолчать или перевести разговор на другую тему, чтобы помочь человеку выбраться из нелепого положения, в которое он сам себя поставил. Но увы, такого рода человек не всегда хочет воспользоваться предложенной ему помощью. И, все это сознавая и даже внутренне порицая себя, он будет утверждать, что его не понимают и более того – завидуют ему, а потому и преследуют.

Фокин был именно такой человек. Когда к нему подошла Даша с кружкой воды в руке, он сделал вид, будто только что вспомнил давешний разговор:

– Добрый день, кажется, они сказали… Но что, собственно, доброго принес нам этот день?

– Давайте умываться, – спокойно сказала Даша, явно не желая вступать с Фокиным в спор.

– Или самолет прилетел?

– Не надо, оставьте это, Эдуард Леонтьевич, давайте умываться.

– Нет, я хочу узнать, что именно доброго принесло нам это утро. Ну, скажем, вам лично что-нибудь принесло это утро?

– Конечно, принесло. Ну, хотя бы самих этих ребят, – в голосе Даши появились сердитые нотки. – Вы будете умываться?

– Буду, буду… Я еще не забыл, что по утрам умываются… Но почему я должен радоваться их приходу?

– Меня вот обрадовал их приход!

– Но я ведь не молоденькая девушка и даже не женщина, я…

– Давайте умываться, – нетерпеливо повторила Даша.

– Когда вы доживете до моих лет…

– Если даже в два раза старше вас буду, – не дала ему договорить Даша, – я всегда буду радоваться каждому новому дню.

– Молодец, Дашенька! – воскликнул Иванов.

Даша хотела было отойти от Фокина, но восклицание Иванова будто остановило ее.

– Нам сказали, что взошло солнце, – поучительно и серьезно заговорил Коловоротов. – Светлое солнце. Я и сам его видел.

– Да-а?.. – с нескрываемой иронией протянул Фокин. – Точно взошло, да? И к тому же светлое, а не темное? Вот это новость! А ты случаем не ошибся? Выйди еще раз, посмотри хорошенько.

– И воробьи пролетели, сказали нам, – голос Попова звучал поистине грозно. – Чем это не новость?

– Сержант! – но тут Фокин увидел, что Даша отходит от него, и сразу забыл о Попове. – А вы разве не будете меня умывать?

Даша умыла его, но, боясь, что она сейчас отойдет, Фокин торопливо заговорил:

– Дарья, вы надеетесь прожить вдвое дольше меня? А я, признаться, думал, что никому из нас не прибавиться ни годочка.

– Почему? – удивилась Даша.

– Даша, иди сюда! – скомандовала Катя. – Хватит, надо прекратить этот разговор, – и с глубокой печалью в голосе она сказала Фокину: – Нехороший вы человек, Эдуард Леонтьевич.

– Я не очень нуждаюсь в вашей оценке! Да и не вам меня судить.

– Я присоединяюсь к мнению товарищей, – сказал Иван Васильевич, стараясь быть как можно спокойнее.

– Я тоже…

– Сержант!

– Нехороший вы человек, вас прямо тянет ко всему недоброму, и мысли у вас недобрые… – Даша даже начала заикаться от волнения. – Вы нехороший человек, и предчувствия у вас нехорошие!

– А я и не стараюсь казаться вам хорошим… Нет у меня такого желания.

С усилием держа на весу бак, клубящийся белым горячим паром, вошел Тогойкин, ловко поставил свою ношу, вытер рукавом пот со лба, сорвал сползшую на затылок шапку и начал ею обмахиваться.

– Иван Васильевич! – сказал он. – После чая мне надо бы сходить посмотреть местность.

– Да? А надолго? Может, с Васей вместе пойдете, чтоб веселее было?

– Васе уходить нельзя. На него костер остается, да и здесь он чем-нибудь поможет. Я часа на два всего…

Николай Тогойкин пробирался между молоденькими лиственницами, покрытыми снегом, и вдруг остановился как вкопанный. Следы, человеческие следы, люди тут утоптали снег… Вот тоже обрадовался! Ведь он стоит на том самом месте, где они спасали Иванова. Вон они, эти деревья. Ой, до чего высоко он висел! Как только он жив остался!

И Тогойкину показалось, будто он явственно видит, как вылетел Иванов из разбившегося самолета. У него даже в ушах зашумело и на какой-то миг закружилась голова. Он покачнулся и уперся рукой в кучу валежника. На него посыпалась снежная кухта. Тогойкин поднял голову и увидел висевшую на дереве веревку. Э-э, да это та самая веревка, которой они оттягивали дерево, спасая Иванова!.. Николай принялся очищать от снега валежник и развязывать узел. Почему-то ему очень захотелось немедленно отвязать эту забытую веревку, которая им так тогда помогла, и показать ее всем. Оказалось, это совсем не просто, уж очень крепко затянулся узел.

И еще ему захотелось увидеть сейчас, немедленно Иванова, чтобы удостовериться, что он действительно жив, что он слышит, видит, говорит… И еще Николай испытывал необыкновенную потребность сказать Даше и Кате, этим чудесным девушкам, самые ласковые на свете слова, да и вообще всем, всем своим новым товарищам ему нужно было сейчас сказать что-то теплое, доброе, бодрящее.

Он уже повернул было обратно, но тут же остановился в нерешительности. А что же он все-таки им скажет? Он прибежит и скажет: «Приветствую вас, товарищи! Все мы будем спасены!» Нет, этого делать нельзя. Даже невиннейшее «с добрым утром» было встречено недовольством Фокина. А если тихо войти и спросить у Иванова: «В какую сторону мне идти?» Нет, это тоже не годится. Что может подсказать лежачий человек? Ну, а если зайти с таким видом, будто еще никуда не уходил, и спокойно спросить: «Катя и Даша или хотя бы вы, мужчины, Вася и Семен Ильич, не пойдете ли со мной?» Нет, это просто глупо. Ведь он сам отказался от провожатых. Да и действительно, у всех, кто двигается, полно забот. И вообще, людям покажется, что он боится идти один…