За столом сидел пожилой усталый человек и, судя по карандашу в руке, собирался что-то записать, но ему все время мешали поминутно входящие просители, да к тому же еще беспрерывно звонил телефон. Тогойкин постоял в сторонке, потом подошел к дивану и сел. Когда отошел очередной проситель, Тогойкин заговорил, но опять зазвонил телефон. Поговорив по телефону и положив трубку, начальник обернулся к Тогойкину:

– Очередь, уважаемый товарищ, очередь!

Начальник с трудом сдерживал раздражение, этого нельзя было не понять по его тону. У Тогойкина шевельнулась досада, и он уже захотел даже вступить с ним в пререкания, но тот протянул ладонь: не надо, мол, не надо.

– Женщины с грудными детьми, дряхлые старики, больные… Ну, положим, больных нет…

Вошедший с какой-то, видимо срочной, бумагой работник аэродрома прервал их разговор. И тут опять зазвонил телефон. Когда начальник, не глядя, протянул руку к трубке, Тогойкин тихо вышел.

– Агеев слушает… А, здравствуйте, товарищ Егоров! – донеслось до Тогойкина.

Он хотел войти обратно, даже взялся уже за ручку двери и постоял в нерешительности, но вдруг махнул рукой и сбежал вниз.

Катя и Даша сидя дремали, склонив головы друг к другу. Тогойкин устроился возле них.

Долго молчавшее радио начало прочищать горло и наконец громко и внятно провозгласило:

– Тогойкин и Коловоротов, просьба подойти к справочному бюро!.. Повторяю…

Тогойкин вскочил и бросился к справочному.

Даша Сенькина крикнула ему вдогонку:

– Не вздумай один!

– Не вздумаю!

Сияя белозубой улыбкой, Роза выглядывала из окошка.

– Товарищ Тогойкин, вы своим спутницам… – она взяла со стола длинную узкую бумажку и заглянула в нее: – своим спутницам Соловьевой и Сенькиной скажите, что вы трое и товарищ Коловоротов полетите вне очереди. Но… – девушка высунулась еще больше из окошка и, склоняя свое круглое лицо набок, полушепотом добавила: – На третьем самолете есть одно местечко…

– Спасибо, мы уж вместе…

– Вот и я, Коловоротов!

Тогойкин обернулся и увидел позади себя старого человека, утиравшего вспотевшее широкое лицо.

– Товарищ Тогойкин! Значит, вместе летим. Я Коловоротов, работаю в «Холбосе» экспедитором… Она ведь сказала – Коловоротов?

– Сказала. А еще сказала, что на третьем самолете есть одно место…

– Э, нет, я полечу с вами. Когда еще там этот ихний третий…

Тогойкин вместе с новым спутником вернулся к своим.

Старуха, выглядывая из-за своего старика, разговаривала с девушками. Услыхав, что молодежь собирается лететь, она заволновалась:

– Иван! Иван! Люди сейчас улетают! Вставай скорее!

– Не сейчас… Мы после вас… – сказал Тогойкин, но старуха сердито отмахнулась от него, будто он ей перечил.

– Наш сын Петя – военный летчик. Так почему же это мы должны после других лететь?

– Не шуми, Марья…

– Как это не шуми? Сейчас к начальнику пойду… Дай-ка, старый, мне билеты!.. Ах, да, они же у меня…

Негодуя на тупость старика, старуха решительно зашагала к начальнику. Вскоре она вернулась, держа в руках трепетавшие билеты.

– Иван! Иван! Оказывается, мы, Матвеевы, записаны в первую очередь! Так что вы, ребятки, не больно шибко радуйтесь. Вас отправят после того, как полетит тутошный, наш самолет…

– Да ведь и я вам говорил о том же самом, а вы…

– Где же ты говорил! – старуха вдруг молодо и задорно расхохоталась. – «Мы сию же минуту улетаем!» – вот как ты говорил, сынок… Ты, видать, такой же горячий, как и мой Петя.

– Парень-то правильно говорил. А ты не поняла, да еще накинулась на него.

– А раз ты так хорошо понял, зачем гонял меня к начальнику?..

А пока что наши друзья не знали, как коротать время. Оказывается, ничего не делать – весьма утомительное занятие!

Уже в полночь, порядком намаявшись, Тогойкин сел на свой чемоданчик и заснул, уткнувшись головой в колени.

И вдруг он очутился на берегу Лены в знойный летний день. Он стоит в майке-безрукавке и бережно поддерживает под локоть Лизу. Необозрима ширь реки. Лениво и грузно выкатываются на берег волны, облизывая песок, и так же лениво, свернувшись валиками, скатываются обратно в реку. При каждом накате волны шуршит прибрежная галька. Великая река будто отдувается от жары и тихо колышется. Где-то посреди реки темнеют острова, поросшие кудрявыми ивами, а по краям островов вроде бы подтаивают голые пески и растворяются в воде. Над рекой, взмахивая бесшумными крыльями, носятся белоснежные чайки. Они жалобно вскрикивают, потом разом, подняв оба крыла, мягко касаются глади воды.

Под Мухтуей скопилось много грузовых пароходов. Некоторые уже выкинули трапы и принимают грузы. Все комсомольцы Ленского района должны за лето отработать по десять дней на погрузке. Таково решение районной конференции. Поэтому большинство работающих сегодня на погрузке – комсомольцы и молодежь. Взад и вперед бегают грузчики с козами за спинами, напоминающими седла, – это чтобы удобнее было таскать груз. Большие, сильные парни все нацепили на себя козы, а те, что послабее, и девушки по двое тащат носилки. Проходя мимо Тогойкина и Лизы, ребята громко их приветствуют, а кто повеселее да поозорнее, в шутку отдают им честь.

На прибрежном песке лежит огромный красновато-бурый камень. С давних времен местные жители называют его «Камнем Лазарева». На том камне сидит сейчас в длинном брезентовом плаще и коротких резиновых сапогах рослый якут. Закинув ногу на ногу, он курит. Это уполномоченный «Холбоса» Филипп Прокопьевич Лазарев. Вот так же сидел он здесь, когда Николай Тогойкин был мальчишкой лет десяти. Теперь сам Тогойкин стал уже секретарем райкомола и, никого не боясь, никого не стесняясь, держит за руку высокую стройную Лизу.

А Филипп Лазарев ничуть не изменился с тех пор, как и тот бурый камень, на котором он сидит. Он просто присел немного отдохнуть. Вот сейчас он сморщит свой крупный нос, вскочит и помчится куда-нибудь. Если взбежит на крутой яр, значит, понадобилось ему на склад. Там, может, нечаянно выпустили из рук ящик с фарфоровой посудой. А если побежит к реке, значит, хочет проверить, не нарушен ли какой-нибудь из ста пунктов договора «Холбоса» с управлением пароходства.

Впечатление такое, будто Филипп Лазарев всю жизнь только и делает, что спорит, ругается и судится. Грузчики, работники пароходства, да и многие жители самой Мухтуи называют его Чертов мужик. И тем не менее все его любят. С человеком, с которым Лазарев утром весьма бурно выяснял отношения, настолько бурно, что чуть ли не лез в драку, вечером он мирно разгуливает под руку. И вообще он ходит с таким вызывающе независимым видом, будто все людские нужды и заботы его решительно не касаются, будто он и знать о них не желает. Но тем не менее все идут к нему за советом, ни одно дело без него не обходится.

По просьбе комсомольцев самые ответственные репетиции в клубе проводились под его руководством. А роли кулаков, бандитов, хитрых купцов никому так не удавались, как Филиппу Лазареву. В давние времена, когда только рождался якутский театр, Филипп Лазарев, ученик средней школы, был одним из первых артистов. А еще раньше, в старину, он, говорят, мальчишкой верхом на быке распевал протяжные старинные якутские песни. Да и сейчас, сидя на буром камне, он что-то напевает себе под нос. Такой вот он человек, этот Филипп Прокопьевич Лазарев, Чертов мужик, прекрасный работник, отличный друг!

Лазарев кончил курить, постукал трубку об камень, на котором сидел, и обернулся к Николаю и Лизе:

– Здравствуйте, товарищи Тогойкины!

– Здравствуй, Филипп Прокопьевич! – сказал Тогойкин, словно не замечая, что он их обоих назвал одной фамилией.

– Почему же это вы гуляете?

– А почему же не погулять в такой прекрасный день? Мы уже отработали, товарищ Лазарев, свои десять дней.

– Беда нам грозит, с грузами не справимся… Дожди надвигаются! – голос Лазарева смягчился: – Товарищ Тогойкин, скликай-ка сегодня своих комсомольцев и помоги грузиться…