Тогойкин досадует на себя и раскаивается, ему жаль парня. Он кинул взгляд в сторону папирос и тихонько, почти шепотом, сказал:

– Вася, ведь если тебе очень хочется…

Губин словно только и ждал этого, он буквально кинулся к папиросам.

– Да? Можно? – и вдруг махнул рукой и отскочил назад. – Нет, не надо! Прошло!.. Не надо. Так, значит, тут йод… Словом, аптечка…

– Ну ладно, Вася, зайдем, поглядим, как они там…

Когда парни вошли в самолет, там шло чаепитие. Оказывается, нашлось три железных кружки. Коловоротов остудил в одной кружке чай и медленно капал его в рот Калмыкову. А тот, бедняга, лежа без памяти, вроде бы глотал, облизывал губы. Из второй кружки самостоятельно пил капитан Фокин. Даша копошилась возле радиста Попова, а Катя, держа кружку, пыталась напоить Иванова.

Завидев Тогойкина и Губина, Катя обернулась к ним и прошептала:

– Не пьет, подержит во рту и выплевывает… Может, горячий очень!

Фокин напился чаю и то ли уронил, то ли бросил кружку через плечо.

– Я выпил! – гордо заявил он. – Хлеба нет ведь?

Иванов пробормотал что-то непонятное. Катя наклонилась к нему и сказала:

– Пусть остынет, да? А то горячо!..

Иванов понял и кивнул. Моментально подскочил Тогойкин, схватил лежавшую на полу кружку, пулей вылетел из самолета и тут же вернулся, успев зачерпнуть в нее снега. Чай разбавили снегом и поднесли Иванову. Иванов сделал большой глоток и закрыл глаза. Полежав так немного, он повернул голову набок и выпустил изо рта воду, окрашенную кровью. Тогойкин снова поднес ему кружку с водой. И снова повторилось то же. Теперь за снегом сбегал Губин. Каждый хотел ему чем-нибудь помочь. Все понимали, что Иванов не просто полощет рот, он старается что-то выплюнуть. И это что-то не только мешает ему говорить, но и дышать. Поэтому один держал ему голову, второй подносил воду, третий что-то советовал, четвертый просто протягивал к нему руки. И вдруг он тяжело закашлялся, судорога прошла по всему его телу, лицо начало синеть.

– Ой-ой-ой! – испуганно и жалобно закричала Катя.

– Что мы все стоим? Что мы все стоим? – бессмысленно повторяла Даша.

Тогойкин, не сознавая, что делает, как-то странно обнял Иванова и, повернув его на бок, сунул ему в рот два пальца. Все замерли и отвернулись. Иванов с силой выдохнул воздух и тяжело задышал.

Люди отпрянули было назад, но сразу придвинулись и склонились над ним. Тогойкин бережно повернул раненого и уложил его на спину. Полежав немного с закрытыми глазами, Иванов приоткрыл веки, осторожно подвигал головой, оглядел всех окружавших его и едва слышно проговорил:

– А летчики?

Не смея сообщить горестную правду, люди молча топтались на месте.

– Черняков? Тиховаров?.. – Иванов внимательно поглядел на каждого, помолчал, потом, с трудом переводя дыхание, тихо заговорил: – Понял… Понял, товарищи!.. Мужчины, подойдите…

Оба парня тотчас же склонились над ним.

– Где они?

– Тут… у самолета.

– Раскопайте снег. Поищите во что завернуть… Погодите, постойте, – задержал он парней, которые хотели тут же бежать. – Что осталось? Продукты… Медикаменты…

С каждой минутой голос Иванова набирал силу. Слова произносились более четко, более внятно, более громко.

Парни рассказали ему о запасах.

– Мало, мало всего, – проговорил Иванов. – Надо как можно экономнее… А бочонок с маслом не нашли?

– Нет… Масла не видели.

– Это же было мое масло! – забеспокоился Фокин.

– Неважно, чье оно было… Важно, что его нет, Эдуард Леонтьевич.

– Я ведь, кажется, был капитаном! – сказал Фокин расстроенным и рассерженным тоном. – Есть оно, наверно! Куда оно могло деваться?

– Нету, говорят, товарищ капитан… Да! Йод, марлю и все такое прочее надо сдать им, – Иванов взглядом указал в сторону девушек. – Костер чтобы горел постоянно, заготовьте дров… Эх, топора нет! Вася, у тебя рука? Это плохо!.. Из мужчин будто уцелел только ты, товарищ Тогойкин… так ведь твоя фамилия?.. А вот их надо, – голос Иванова дрогнул и перешел в шепот, – надо найти что-нибудь, завернуть…

– Ладно! – У Тогойкина стало тесно в груди, в горле застрял комок, но он справился с собой, нарочно покашлял и еще раз сказал: – Ладно!..

– Ну, пока всё, идите. Другие распоряжения будут даны позже.

Оба парня не видели, как улыбнулся Иванов, произнося слово «распоряжения».

Вскоре снег под их ногами захрустел где-то там, за самолетом. Потом все стихло. А через какое-то время послышался треск сухих веток.

– Руку зашибет, – сказала Даша и, выглянув наружу, громко крикнула: – Губин, ты с рукой поосторожнее!.. Ой! – испуганно вскрикнула она вдруг.

– Что там? – спросила Катя.

– Они, наверно, слишком близко от самолета положили их… – Иванов сразу догадался, что испугало Дашу.

– Прямо у самого самолета, – прошептала Даша, прильнув к подруге.

Слышался шорох и треск ломаемых сучьев. Видно, ребята тащили волоком по земле погибших летчиков, задевая при этом за кусты и деревья. На какое-то время все стихло, потом запылал огромный костер, и даже в самолете слышалось шипение тающего вокруг него снега.

– Молодцы! Молодцы парни! – Иванов свободно вздохнул и довольно энергично откашлялся. – А он как?

– Мало, очень мало проглотил, – ответила Катя. Она стояла на коленях перед Калмыковым и старалась напоить его с ложки.

С этой поры Иванов стал для всех другом и наставником. Едва ли кто-нибудь из всех этих людей, попавших в страшную беду, помнил о его чинах и званиях. Просто перед ними был смелый, честный, благородный человек, любое поручение которого выполнялось не только беспрекословно, но и с великой готовностью.

Бывают такие люди, которых природа не наделила ни физической силой, ни красотой, но те, кому приходится соприкасаться с ними, забывают об их внешности, потому что их внутреннее обаяние, их душевная красота и сила духа делают их прекрасными.

Таким человеком оказался Иван Васильевич Иванов.

Катя Соловьева, Даша Сенькина, Николай Тогойкин и Вася Губин, у которого была сломана «только» рука, Семен Коловоротов, у которого страшно распухло «только» колено, в меру своего умения и своих возможностей оказывали помощь тяжелораненым.

Капитан Фокин стонал и молил:

– Сначала меня, меня!..

Когда же его осторожно пошевелили, чтобы раздеть, он угрожающе вытянул обе руки вперед и поднял крик:

– Больно! Не подходите! Не желаю… Совсем не подходите!

Как только Фокин умолкал, люди снова склонялись над ним. Но крик тотчас возобновлялся, и все снова отшатывались от него.

Наблюдая все это, Иван Васильевич тихо сказал:

– Эдуард Леонтьевич, ты бы потерпел немного…

– Капитан Иванов! – Фокин злобно обернулся к нему, видно не успев подобрать слова, которые бы наиболее полно выразили всю степень его негодования. Он лежал, прикусив нижнюю губу и вытаращив по-детски голубые глаза. – Капитан Иванов! Тебе хорошо советовать… Испытай-ка такое сам…

– Идите! Идите ко мне, товарищи!..

Тогойкин и девушки быстро повернулись к Иванову.

Но стоило Тогойкину, может быть, слишком торопливо расстегнуть пуговицы и распахнуть полы шинели Иванова, как он движением руки остановил его. Несмотря на то, что он лежал, крепко зажмурив глаза и не двигаясь, явно подготовив себя стерпеть все, окружавшим его людям вдруг показалось, что он как-то и в чем-то неуловимо изменился, что он постепенно отдаляется от них.

Фокин, молча наблюдавший за происходящим, не без удовлетворения подумал: «Ну что, и тебе боязно, да? Небось, когда до самого…»

Капитан Фокин не успел сформулировать свою мысль, как Иванов вздрогнул, глубоко втянул в себя воздух и широко раскрыл глаза. Если минуту назад людям казалось, что он отдаляется от них, то сейчас, словно совершив прыжок, он вернулся назад, к своим. Его бледное, бескровное лицо посветлело, и он спокойным голосом сказал:

– Ну что же, друзья, почему вы стоите? Пусть девушки работают… секретари комсомола…