Русский Солдат.

Язык народа, где я теперь живу, имеет гораздо отдалённейшее от сердца расстояние, нежели какое находится от Лондона до Бантама,* и тебе известно, что жители одного места не знают здесь, что делается в других местах. Они называют тебя и твоих подданных варварами, потому что мы думаем и говорим одно и то же, а себя почитают образованным народом по той причине, что они одно говорят, а другое думают. Истину они называют варварством, а ложь учтивостью. При первом моём выходе на твёрдую землю, один из посланных от короля мне навстречу, сказал, что он чрезвычайно сожалеет о беспокойствах, причинённых мне штормом, сопровождавшим меня на море до моего сюда прибытия. Я весьма был тронут, слыша о его печали, и соболезновании на мой счёт, но не прошло ещё четверти часа, как он начал улыбаться, и был так весел, как будто бы он не принимал никакого участия в моих приключениях. Другой также, посетив меня вместе с ним по приказанию короля, уверял меня чрез моего переводчика, что он был бы особливо счастлив, если бы имел случай чем токмо можно мне служить; я после сего уверения велел ему взять мой чемодан и нести за мною; но вместо оказания мне услуги соответственной его обещанию, он громко засмеялся и приказал сие сделать другому. Первую неделю с самого моего приезда в сие королевство, занимал я квартиру у одного англичанина, который дозволил мне жить у него, как в собственном моём доме; я на другой день поутру начал ломать одну стену в его доме, дабы в оной пропустить свежий воздух, и стал было прибирать домашние его редкости и лучшую мебель, дабы составить из них драгоценнейший для тебя подарок, но сей несносный – враль: как скоро приметил сию перестройку, то немедленно прислал ко мне приказание оставить его дом в прежнем состоянии без починки. Недолго проживши здесь, услышал я от одного, которому испросил милость у государственного казначея, что я его обязал к вечной благодарности; сие меня привело в крайнее удивление, и я его не преминул спросить, какую услугу мог я ему оказать, которая бы заслуживала вечную признательность; и потом потребовал одного токмо награждения, чтобы он дозволил своей старшей дочери обращаться со мною в продолжение моего тут посольства, но сей жестокосердый изменник, как и прочие, отвергнул с грубостью моё прошение. При первом представлении моём к королю во дворец, один вельможа привёл меня в замешательство, представляя тысячу извинений за то только, что случайно наступил на мой большой палец. Они такую ложь почитают вежливостью, ибо, когда они какой-нибудь знаменитой особе изъявляют учтивость, то они говорят ей такие несправедливости, за которые бы ты приказал государственным начальникам дать таковому сто ударов по пятам. Итак, я не знаю, каким образом производить препорученные мне дела с сим не заслуживающим никакой доверенности народом. Когда я навещаю королевского секретаря, меня предупреждают, что его нет дома, хотя он в ту самую минуту пред глазами моими ходил в кабинете. Ты бы почёл всю здешнюю нацию врачами, потому что первый их вопрос состоит в том: здоров ли я. О сем спрашивают меня более ста раз в день; сверх сего любопытство их не токмо к моему относится здоровью, но и к твоему, ибо они, держа в руках рюмки, наполненные вином, мечтают, будто бы тем желают тебе лучшего здоровья, но я вящую имею причину ожидать сего от крепкого твоего сложения, нежели от искренности их желаний. Каждый раз, как я с ними сажусь за стол, они советуют мне пить их напитки в таком количестве, от которого я мог бы сделаться больным. О, когда бы дозволено мне было с безопасностью уйти от сего двуязычного народа, и дожить до того, чтобы ещё раз повергнуть себя к твоим стопам в столичном твоём граде Бантаме!

(С английского). А. Флавицский.*

Один из тех древних, превосходных умов, которых идеи наполнены были колкими, острыми шутками, желая весь род человеческой означить отличительною чертою, говорил, что душа младенца есть белая бумага, на которой чувствование тотчас пишет свои правила, добродетель прикладывает к ним печать, или порок стирает их.

Мне кажется, что человек остроумный мог бы ещё распространить эту счастливую и правильную мысль. Извините моей гордости, если я, не имея острого, изобретательного ума, осмеливаюсь изъяснить её.