Правда, здесь всё ново, всё удивительно для отдалённого жителя берегов Тигра и Евфрата. Протекая чрез сие великое разнообразие стран и народов, он почитает себя, подобно Пророку, переносящимся чрез семь небес и созерцающим то, о чём земля ниже понятия ему не представляла. Прости мне, отец мой, сие выражение, слишком лестное для Европы. Если истинная вера избрала жилищем своим счастливые страны востока, если природа расточила на них свои сокровища, то уверимся, по крайней мере, что милосердное небо и самым неверным не отказывает в дарах своей благости. Видя тьму нечестия, их ослепляющую, я живо чувствую превосходство моего отечества; но я путешествую для того, чтобы обогатить разум мой новыми знаниями, сердце моё – ощущениями и воспоминаниями, услаждающими часы печали и дни старости. И то и другое представляет мне Европа. Неутолимая жажда моя к учению находит неисчерпаемое сокровище в разнообразных и удивительных успехах сделанных её жителями в неизмеримом пространстве наук, в наблюдении их нравов, обычаев и обхождения, душа моя ищет нового ключа к таинствам человеческого сердца; самое то, что мне кажется странно или смешно, доставляет моему разуму пищу новостью своих впечатлений.

Всеобщий мир, царствующий ныне в сем краю света, делает путешествие моё удобным и занимательным. Недавно все сии народы стенали среди ужасов долговременной и всеобщей брани. Человек, по мнению одних – великий, по словам других – чудовище,* но, как бы то ни было, единственный, ужасный человек в продолжение двадцати лет потрясал престолы их царей и хотел утвердить своё владычество на развалинах порядка и благоденствия народов. Всевышний низринул его, наконец, в бездну ничтожества, которого бы ему, для блага смертных, не должно было оставлять. Ныне все они предаются общей и справедливой радости, подобно уцелевшим от страшного извержения огнедышащей горы, благодарящим небо и обнимающимся в чувстве спасения своего на трупах своих братий. Счастливы будут, если несправедливость, зависть и корыстолюбие не заставят их вскоре забыть ужасных следствий раздора, и презреть блага, приобретённого толикими опытами и злоключениями!

Смятения, обуревавшие Европу, сделали великие перемены в отношениях племён, её населяющих. Обретши, наконец, путь избавления от бури, угрожавшей им разрушением, они постановили новый порядок вещей, который почитают залогом будущей своей безопасности, и желают сделать непреложным и непоколебимым. Один из сих народов, которого имя, за сто лет пред сим, не было включено в общем союзе племён христианских, ныне восходит на вершину славы и могущества.* Многочисленность жителей и неизмеримое пространство его владений дают ему неоспоримое первенство на твёрдой земле. Страшное его соседство прилегает к границам двух великих империй правоверного племени, которые всемогущий Алла да избавит от бедствия подвергнуться некогда постыдному игу неверных!

Другой, обитающий на великом острове к западу,* присвоил себе неизмеримое владычество морей и неиссякаемый источник всемирной торговли. Морская его сила, могущество и богатство известны и нам, отдалённым жителям берегов Персидского залива. Его владения, защищаемые непреодолимою оградою моря и флота, превосходящего силою своею все флоты прочих держав вместе, в продолжение кровопролитной брани остались одни неприкосновенными от военных опустошений. Зависть, которую я приметил к нему во всех виданных мною странах, и притом согласная справедливость, как бы невольно отдаваемая его правительству, законам, учреждениям и благосостоянию его, удостоверяют меня, что сей народ, которого отечество для меня ещё неизвестно, есть из всех их мудрейший и счастливейший.

Многие из сих народов ещё неизвестны мне; однако, сколь ни великие отмены находятся между ними, но различие безмерное, отделяющее их от моих соотечественников, представляет мне их всех одним народом. Языки их равно непонятные для непривыкшего моего уха, необыкновенное очертание лица, обхождение ещё более странное, поселяют в душе моей некое чувство сиротства и уединения. Одежда короткая и узкая представляет их неприученному к ней взору моему в каком-то унизительном для человека виде. Европеец старается сколько возможно обрисовать природные формы своего тела; он, кажется, завидует тем бессловесным тварям, которых Всещедрый, милосердуя к их неспособности и бедности, наделил природными покровами от стужи или зноя. Всего удивительнее, что чем более подвигаюсь к полуночи*, тем сильнее кажется мне владычество сей страсти к наготе; я мог бы заключить, что достигши до края севера, нашёл бы, наконец, человека в том первобытном телесном состоянии, которого грехопадение лишило нашего прародителя!

Вижу, что и мой вид, язык и поступки, не менее возбуждают любопытство и удивление жителей сих стран. Однако не могу жаловаться на какой либо знак отвращения или пренебрежения, которого бы имел причину опасаться чужестранец, верою и нравами столь противоположный жителям посещаемой им страны. Напротив того, кажется, что здесь иностранцу присвоены ещё большие права, нежели единоземцу; по крайней мере, признаюсь, что я пользуюсь тем, чего европеец едва ли бы мог ожидать в нашем отечестве. Магометанин свято хранит правило, предписанное Пророком: он предложит неверному пищу и одежду; он укроет его от бури, успокоит от усталости. Но прямодушие его слишком, может быть, велико, чтобы скрыть отвращение, которое он питает к несчастному последователю заблуждения. Здесь ты не услышишь ни одного слова, не заметишь ни одного знака, могущего возбудить мысль о различии веры и мнений. Здесь каждый встречает тебя с улыбкою, изъявляет готовность услужить тебе, старается угадать твою мысль и желание. Я знаю, что сие расположение к услугам есть не что иное, как, в низших, любовь к прибытку, а в высших, склонность к лицемерию, которое они поставляют себе в честь; знаю, сколь трудно найти друга в сих народах корыстолюбивых и тщеславных. Но какая мне до того нужда? Вот вам золото, презренные чада корыстолюбия! Я не за тем оставил богатый край востока, чтобы искать у вас приумножения моему богатству. Я не за тем расстался со сродниками и со всем, что мне драгоценно и священно, чтобы искать сладостей дружбы и любви в обиталище неверия. Друг истинный есть чудо во всех странах, и особенный залог благоволения небес. Я доволен и благодарю Европу, если обхождение её жителей (какие бы ни были его причины) доставляет мне ещё некоторые приятности жизни, тогда когда сердце моё томится в удалении от всего, что ему любезно.

Но просвети меня, учитель! Ибо мысль моя смятенная сомнением, не находит прибежища, кроме твоей премудрости. Прекрасные создания, определённые природою разделять с нами и услаждать жизнь нашу, осуждены ли самим Всевышним на покорность и неволю, которым подвергла их Азия, или имеют природное право на свободу, предоставленную им в Европе? Здесь женщины представляются мне неким высшим существом, занимающим средину между мужчиною и Богом. Мужчина знатнейший почитает обязанностью уступить место женщине низшего состояния; не наблюдение сего правила есть знак невежества и варварства. Ах, я не могу не видеть, сколько приятностей расточает обхождение с сим милым полом на жизнь европейцев, как самые права, ему уступленные, служат источником бесчисленных утех для обоих полов! Здесь взаимное желание нравиться заглаживает различие состояний и чинов, иногда даже и лет. Здесь общее признание женского преимущества водворяет более равенства между мужчинами. Здесь и самая любовь, принимая более разнообразия, изощряет жало утехи своей; обоюдные напряжения страстей, равных силами и средствами, делают победу труднее и привлекательнее. Наконец, победитель к блаженству, им вкушаемому, присоединяет и сладкую уверенность, что получил его силою личного достоинства.

Нет, я исповедую: я, обладающий чудесами Черкесии и Грузии, никогда не вкушал сего счастья, которого не лишён, может быть, последней из европейцев! Власть моя неограниченна в моём серале; воля моя есть закон, и мои страсти никогда не знали преград сопротивления. Но вкушал ли я блаженство совершенное? Вкушал ли небесную отраду видеть нелицемерное воздаяние сердца за мою нежность, упиваться мыслью, что я один составляю счастье предмета любви моей? Могу ли быть уверенным, что если бы власть не удерживала его в моих объятиях, то я не был бы им забыт, отвергнут, презрен? Что я говорю? Уверен ли я, что случай и вероломство не предали уже меня поруганию, в то время, когда я предаюсь надежде и беспечности? Презренные чада подлости и рабства, едва достойные имени человеческого, которым я вверил сокровища моего благополучия, могут ли быть достойными поруками моей безопасности? Может быть, в сию минуту...! Праведное небо! Если злодей непременно должен оскорбить меня, то, по крайней мере, не лиши меня отрады омыть руки в ненавистной крови его!