— Прекрасная Ферроньер, — представил картину Артур. — В честь нее назвали это милое женское украшение, которое у нее на лбу, — пояснил он.

— Она и правда очень красивая, — согласилась вампирша.

— И напоминает мне тебя.

— Правда? — сравнение с красоткой Миланского двора явно польстило девушке. — Но почему? Я давно не видела себя в зеркале, но, вроде бы, я не очень на нее похожа, и ее волосы явно темнее… — она подцепила пальцем прядь своих рыжих волос и вытащила из сложной прически. — Точно темнее!

— У нее такой же взгляд, как у тебя. Я понял это не так давно, когда увидел впервые днем — в твоей квартире. Такой же немного испуганный, обиженный и очень печальный. Разве не так?

— Никогда не думала, что это так выглядит, — пробормотала Мицци и посмотрела на Артура точно таким же взглядом, что и девушка на картине Леонардо.

— Это не плохо, — заверил ее молодой человек. — Мне очень нравится.

И всякий раз не переставал удивляться, как она расцветает всякий раз, услышав от него что-то приятное. Конечно, это льстило и заставляло умиляться ее непосредственной радости, но каждое проявление человечности Мицци болезненно отзывалось в нем.

— Что ж, не буду тебя здесь больше мучить, пойдем. Дождь уже, кажется, закончился.

Погода и впрямь исправилась, и город вновь ожил с наступлением темноты. Как и Мицци, для которой пришло ее время. Она скинула плащ, так и не высохший после дождя, и радостно закружилась прямо на ступеньках музея, не обращая внимания на гуляющих поблизости людей.

— Это было чудесно, спасибо тебе, Артур, — прошептала она, неожиданно оказавшись рядом с ним, практически в его объятиях.

— Но за что? Это было совсем несложно — все эти вещи, которые…

— Спасибо, что позволил мне быть рядом, — сказала вампирша так тихо, что Артур скорее не услышал ее слова, а почувствовал. И понял, что вновь тонет в ее бездонных зеленых глазах. Но по своей ли воле?..

Он аккуратно отодвинул от себя девушку и сделал шаг назад — всего один шаг, который дался ему с невероятным трудом — едва ли не самый трудный шаг в его жизни.

— Мицци, этот вечер был восхитительным, — честно сказала он. — И лучшее, что мы можем сделать — это не портить его.

— Но… — она хотела было что-то сказать, но поникла.

— Ты ведь читаешь мои мысли, правда? — вампирша легонько кивнула. — Тогда ты знаешь, что я хочу сказать.

— Позволь мне сказать кое-что первой, — быстро заговорила она. — Сегодня впервые за много лет я почувствовала себя живой. Да что там — я уже вечность ни с кем не разговаривала так, как с тобой. Просто разговаривала, понимаешь? Как… как человек. Я бы хотела, чтобы это никогда не заканчивалось…

— Но все закончится твоим следующим убийством: не сегодня, так завтра. Так?

Она молча опустила голову.

— Я бы очень хотел, чтобы ты была человеком и чтобы все было возможно. Но сейчас есть единственный выход.

— А если я скажу, что люблю тебя?

— Мицци! — предостерегающе начал Артур. — Ты же знаешь, что это не так.

— Мы можем всегда быть вместе, — горячо шептала вампирша, хватая его за руки. — Ты ведь тоже хочешь этого.

— Пожалуйста, дай этому вечеру закончиться так же хорошо, как он начинался. Я хочу запомнить тебя такой, какой увидел сегодня — человеком, а не призраком, преследующим меня на Батиньоль и жаждущим моей крови. Ты говоришь, что любишь меня. Если это действительно так, то ты не будешь больше идти за мной и искать встречи. И уж тем более, если ты меня любишь, то не захочешь убить.

Мицци стояла прямо перед ним — и при этом была невообразимо далеко, в совершенно другом мире. Она смотрела на него грустным взглядом Прекрасной Ферроньер — как если бы та была вампиром и жила уже целую вечность.

— Тогда я тоже хочу попросить об одной вещи. Поцелуй меня перед тем, как ты уйдешь. Ты ведь сам хочешь этого, я знаю!

…Ее губы оказались неожиданно сладкими на вкус, а прикосновение не обжигало ледяным холодом. Артур знал, что за этими прелестными губками скрываются зубы, которые уже однажды оставили отметину на его шее, но в тот момент это было последнее, о чем он думал. И Мицци, так порывисто и искренне отвечающая на его поцелуй, была самой реальной девушкой из всех, что вообще существовали в этом мире. И самой желанной. Но, к сожалению, поцелуй не мог длиться вечно.

— Все, Мицци, теперь — все! Ты не пойдешь за мной, не будешь меня преследовать и пытаться убить… Мы просто расстанемся. Как люди.

Она долго и внимательно смотрела на Артура, склонив голову набок, а потом широко улыбнулась, обнажив острые клыки, и юноша готов был поклясться, что они удлинились.

— Я не человек, ты забыл, — вампирша клацнула зубами.

Артур стоял, не шелохнувшись, ожидая нападения в любую секунду. Он отчетливо помнил слова охотников, и отчаянно жалел, что оставил пистолет на столе гостиничного номера. Как глупо!

— Я никогда этого не забывал, как бы ни пытался.

— И я не могу об этом забыть. Но я хотя бы пытаюсь. Значит, ты хочешь, чтобы я ушла? Чтобы оставила тебя? Скажи это!

Нет, он не хотел. Он всем сердцем желал, чтобы она осталась, чтобы всегда была рядом с ним, остальное же теряло всякий смысл. Мечтал снова целовать ее нежные губы — целовать каждый день, каждый миг, и никогда-никогда не отпускать. Но сказать он мог только одно:

— Да, Мицци. Я прошу оставить меня, если это еще возможно.

«Прощай», — прошептал воздух голосом Мицци. Сама девушка уже не стояла напротив него, растворившись в тусклом свете фонаря, словно ее и не было вовсе.

Артур вздохнул. Это было, возможно, самое тяжелое прощание в его жизни, однако его не покидало ощущение, что вампирша не уйдет так просто.

«Вампир, испробовав кровь однажды и отпустив свою жертву, не успокоится, пока не выпьет ее до конца».

К приходу Мицци он готовился и ждал его, как первого свидания. Она посещала его сначала в снах, мерещилась где-то между явью и мечтами, затем явилась, хоть и вовсе без приглашения, но самая желанная из всех гостей. Что принесет сегодняшняя ночь, Артур не знал. Он нетерпеливо мерил шагами свою маленькую гостиничную комнату, потом садился на диван и тут же в нетерпении вскакивал снова. Пару раз он даже подошел к окну в надежде увидеть там белый призрачный силуэт… Но стекло лишь отражало свет в комнате и его собственное бледное лицо, и, как юноша ни присматривался, больше он ничего не видел в обманчивой ночной темноте.

Она не шла. Часы безучастно показывали второй час ночи, самое то время, чтобы явиться, пока не наступил рассвет. И Артур был готов ждать ее, сколько потребуется…

Уже давно рассвело, а юноша, так и не дождавшийся своего чудного видения, спал, неудобно скрючившись на диване. Сон застал его, когда надежда увидеть Мицци пусть в последний раз растаяла в предрассветной мгле. В какой-то момент ему показалось, что он различает призрачный силуэт за окном, но, возможно, то было уже за гранью реальности.

Артур недовольно потер затекшую шею и привычно ощупал края раны, которая хоть и затягивалась, но очень медленно, словно с неохотой. Будто еще ждала зубов вампирши, которая придет и возьмет то, что не сумела получить с первого раза.

Он нехотя поднялся с дивана и прошелся по комнате: вещи были собраны и ждали его, билеты до Гавра лежали на столе. С Мицци, казалось, было покончено — по крайней мере, для него. Он отказывался верить, что она уйдет так легко. Может быть, она обиделась? Столь глупая мысль заставила Артура улыбнуться, а потом и вовсе засмеяться — нервно, сбрасывая напряжение последних дней. Обидеться… Если охотники хотя бы в чем-то правы, то можно ли думать, что вампирше знакомо столь человеческое чувство? Ушла бы она, решив из гордости не возвращаться? Нет, это была бы не Мицци.

Следующая мысль не была уже такой забавной.

Что, если… Что, если охотники смогли ее поймать и убить? Они ведь искали вампиршу все это время — по крайней мере, Артур так полагал. Что им стоило выследить ее у Лувра и убить… Так просто, если подумать. У них были серебряные пули, а в докторском чемоданчике Фабьяна наверняка остались осиновые колья и весь остальной набор, необходимый в их профессии. Убить, отрезать голову и напихать в нее чеснок — как бесстрастно рассказывал Люк — вот и дело с концом. Мицци перестанет пить кровь людей на улицах ночного Парижа, а ее душа обретет долгожданный покой. Только вот почему-то эта мысль не радовала, а, скорее, огорчала.