— Все ты понимаешь правильно. Не лги мне. Это бесполезно. Обман лишь оскорбляет нашу дружбу.

— Тетя, посмотри, — прошептала Эрадна. — Он не похож на других мужчин. Во сне он выглядит как юноша. Я хотела бы иметь такого брата или сына.

Ее слова не изменили настроения старухи.

— Оставь его, — сказала она. — Завтра мы уйдем, а он вернется к другим солдатам. Кто судит о мужчине по лицу? Лучше суди о воинах по пенисам и берегись обвисших членов. Любовь к солдату не принесет тебе ничего, кроме лишних проблем. Ты слушаешь меня? Оставь его и следуй за своей мечтой. Ты помнишь, чего хочешь от жизни?

— Совсем малого, — ответила Эрадна.

— Просто скажи, чего ты хочешь? О чем ты говорила мне сотни вечеров. Повтори это еще разок.

Эрадна покачала головой.

— Совсем малого, — прошептала она. — Я хочу уехать на остров отца. Хочу пасти коз на холмах и смотреть на корабли, проплывающие в отдалении. Я хочу найти тихий уголок, далекий от этого мира. С каждым днем мне хочется все меньшего и меньшего... Тетя, я просто мечтаю о покое.

Старуха торжественно кивнула и зафиксировала на молодой женщине печальный взгляд.

— Скажи мне тогда, есть ли на твоем острове место для этого убийцы? А? Ты действительно думаешь, что этот кровавый мясник, этот африканец, принесет тебе желаемый покой? Не будь дурой, милая. Оставь его. Он будет жить. А это больше, чем он заслуживает.

Эрадна не спорила с ней. Она знала, что Атнех права, но напоследок все же возразила:

— Тетя, я уже встречала его прежде. Дважды до сегодняшнего дня. Наши судьбы пересеклись в третий раз. Ведь это что-то значит?

Старуха поднялась на ноги и ворчливо ответила:

— Это означает, что ты не должна сомневаться. Он хитрее, чем выглядит. Возможно, он околдовал тебя особыми чарами. В любом случае, бросай его и уплывай на свой остров.

Эрадна так и сделала. На следующее утро она погрузила на осла все, что собрала на поле боя близ Канн. Отряд мародеров направился к побережью, где, как она верила, какой-нибудь корабль мог перевезти ее через море в Грецию. Она собиралась домой. Только дура поступила бы иначе. Вечером того самого дня она вдруг поняла, что не знает имени молодого солдата. Три раза Фортуна сводила их вместе, а в ее памяти он остался безымянным.

Ганнибал лично убедился, что с телом покойного обошлись со всеми почестями, которые соответствовали его рангу. Он помог помощникам положить его на брус. Командир своими руками намотал полоски белой ткани на лодыжки и бедра, на локти и лоб, обеспечив тем самым неподвижную позу мертвого героя. Тело офицера не могло быть захоронено вместе с другими солдатами. Он заслуживал большего уважения. Поэтому его внутренности были изъяты, очищены и вставлены обратно в полость, где они находились прежде. По указанию Ганнибала, жрецы смазали его тело ароматным маслом и прикрепили небольшой заговоренный мешочек к одному из рукавов. Затем по завершению обряда к покойнику подошел Мандарбал. Он произнес над трупом странные слова, надрезал свою руку ножом и окропил теплой кровью лоб и плечи, а затем руки и ноги мертвеца.

После того как он удалился, командир опустился на колени и, опустив голову на грудь друга, прошептал его имя. Бостар . Он произносил его снова и снова, превращая одно слово в молитву и траурную речь, в признание заслуг и прощальное извинение. Он вел себя так, словно был наедине со своим погибшим секретарем, но остальные офицеры тоже находились в палатке совета. Они молча стояли у стен. Этот день мог быть наполнен пирами победы, однако последствия битвы не дали генералам отсрочки от тяжелого труда. Появились сотни дел, о которых им следовало позаботиться. И проводы в последний путь одного из старших офицеров предоставили им первую тихую паузу для размышлений.

Каждый из них получил ранение в бою. Махарбалу разрубили до кости икру ноги. Хорошо, что меч оказался затупленным. Он едва мог стоять, но позже заявлял, что в мгновения траура не замечал своей раны. На лбу Бомилькара алел широкий порез, пролетевшее мимо копье сорвало полоску кожи и мяса. Отныне ему предстояло носить этот шрам до конца своей жизни — на самом видном месте, которое тут же бросалось в глаза другим людям. Он шутил, что может теперь постукивать пальцами прямо по черепу и звонкими ударами прояснять отупевшую голову. Руки Мономаха почернели от кровоподтеков и сочившихся ран. Повязка на левой руке стала красно-коричневой. Один из легионеров пронзил его предплечье дротиком, брошенным с близкого расстояния. Карфало лежал на походной койке с раной от копья на бедре. Другие офицеры имели схожие отметины. В зависимости от тяжести полученных ранений они стояли или просто сидели на земле.

Глядя на брата, Магон болезненно морщился, но не от физических страданий. По милости Ваала, он не получил в бою ни одной царапины. Он и его несколько телохранителей сражались в передних рядах галлов. Его голос все еще хрипел от криков — от тех безумных усилий, благодаря которым он заставил диких варваров произвести организованный отход. Ему удалось остаться живым и увидеть, как капкан Ганнибала сжал свои челюсти на римской колонне. В часы боя, когда один момент хаоса сменялся другим — на вид фатальным и последним, — Магон сотни раз мог быть убитым. Он уничтожил столько человек, что перестал их считать. Он постоянно находился на передней линии боя, неистово сокращая количество римлян, переступавших через тела погибших солдат.

Одного из его телохранителей убили ударом копья под подбородок. Оружие вонзилось так сильно, что Магон, стоявший рядом, услышал хруст позвонков и увидел, как голова солдата повисла на наконечнике копья, прикрепленная к телу несколькими жгутами плоти, но полностью оторванная от торса. Этот неприятный образ буквально застрял в его уме и накладывался на других людей, проходивших мимо, или на лица говоривших с ним офицеров. Магон упорно не обращал на него внимание. Он изгонял подобные картины из памяти либо напряженным трудом, либо разгульными пирами. Магон уже привык к этой двойственности характера. Во время битв он поражался своим неординарным навыкам военного, а после боя обычно терзался скорбью и сожалениями. Странно, что он и Ганнибал — почти не получившие ранений — больше всех переживали последствия битвы.

Командир все еще шептал имя убитого друга, когда в палатку вошел Джемел. Он уже несколько лет был помощником Ганнибала, но немного нервничал в новой должности секретаря. Заменив Бостара, он смущался и не знал, как обратиться к командиру. Джемел опустил голову и молча встал рядом с ним. Ганнибал почувствовал его присутствие.

— Что нам доподлинно известно? — тихо спросил он.

Новый секретарь взглянул на других офицеров. Но все они знали, к кому обращался командир, и вопросительно смотрели на него.

— Мы пока не можем точно оценить потери, господин, — ответил Джемел. — Больше всех пострадали галлы. Они все еще подсчитывают урон, однако количество убитых может перевалить за четыре тысячи. Мы не досчитались двух тысяч иберийцев и африканцев и, по крайней мере, двухсот всадников из смешанной кавалерии. Командир, я повторяю, цифры не точны, но это все, что нам удалось выяснить в течение дня.

— А враг?

— Твоя примерная оценка удивила меня своей точностью. Мы захватили в плен двадцать тысяч легионеров. Многие из них ранены и умирают. Кроме того, нами захвачены оба их обоза. Несколько тысяч римлян скрылось в Каннах. Мы уже начали осаду города. Остальные бежали в Канузий и Венусию...

Ганнибал поднял голову.

— Просто называй мне цифры! Ты понял, Джемел? Про-сто цифры!

— Наиболее точные сведения, полученные к этому времени, добыты от пленных легионеров. По их словам, вся их армия насчитывала девяносто тысяч воинов. Двадцать из них мы взяли в плен. Возможно, еще десять тысяч убежали с поля боя. Итого... В этой битве мы уничтожили шестьдесят тысяч римлян.

Махарбал не смог сдержать восторга.

— Ты слышал, Ганнибал? Подумать только! Шестьдесят тысяч! А ведь реальные цифры могут оказаться еще большими! Разреши мне сделать то, что я предлагал тебе раньше. Нумидийская конница может отправиться в путь еще до рассвета. Не обращай внимания на мое ранение...