Легион решительно зашагал к реке. Воины шли с мрачными лицами и со сжатыми от холода зубами. Течение сбивало их с ног. Неровные камни на дне с трудом позволяли сохранять равновесие. Кроме всего прочего, солдатам приходилось поднимать оружие повыше. На середине брода они передвигались по грудь в ледяной воде. Воины поскальзывались и падали, сбивая соседей с ног. Некоторые, теряя точку опоры, роняли оружие и в поисках его ныряли с головой, после чего выныривали, с побелевшей кожей и ошеломленным лицами. После этих передряг солдаты выходили на берег в промокшей одежде, замерзшие, со сбитым дыханием и опущенным оружием, которое едва держалось в их одеревеневших пальцах.

В воздухе послышалось зловещее шипение, и первый римский воин упал на прибрежные камни. Почти невидимые снаряды оставляли на шлемах выбоины, ломали ребра, отрывали пальцы и, попадая в глаза и носы, пробивали черепа солдат. Это была работа коренастых балеарских пращников. Они вообще не имели брони. Нанося ущерб на расстоянии, они были одеты в теплые плащи или безрукавки. Насмехаясь над римлянами и выкрикивая ругательства, балеарцы раскручивали камни до невообразимой скорости. Семпроний, одолевший брод на скакуне, приказал своим воинам успокоиться. Он велел им выровнять ряды и не обращать внимания на женское оружие подлых недоносков. Едва эти слова слетели с его уст, камень пращника попал в висок коня, забрызгав лицо консула алыми брызгами крови.

Он спешился и потребовал другую лошадь. Тем временем африканцы начали вторую волну атаки. Несколько тысяч карфагенских копейщиков вышли на дистанцию броска, держа наперевес абсурдно длинные копья. Семпроний приказал велитам атаковать, но их ответный залп получился ничтожным. Онемев от удивления, он внезапно понял, что его солдаты потратили дротики на нумидийцев, пытаясь сбить их с коней, и мгновениями раньше — на пращников, которые по-прежнему метали камни. Их снаряды проносились над головами и неизменно находили свои цели.

Африканские копейщики приблизились и, оставаясь за пределами римских мечей, начали пронзать солдат, стоявших в передних рядах. Они выбирали произвольные жертвы и обеими руками вонзали длинные пики в животы, в пах или в бедра. Другие целились вверх и короткими тычками кололи лица и тела противников. Когда на них нападали, они, будучи в легкой броне, молниеносно отпрыгивали назад и поражали открытые места атаковавших римлян. Они отошли назад только после того, когда почти вся армия консула перебралась через реку и приготовилась к мощной контратаке.

Семпроний вновь велел солдатам навести порядок в рядах. Он отдавал приказы, выстраивал необходимую конфигурацию войск и был по-прежнему уверен в скорой и блистательной победе. Трусливая тактика врага вызывала у него отвращение. Он громко и цветисто выражал свое презрение Ганнибалу, показывая подчиненным, как нужно относиться к карфагенской армии. Тем не менее консул интуитивно чувствовал, что упустил какой-то важный момент в развитии боя. Он пытался не думать об этом. Он восстанавливал порядок после неожиданных маневров африканцев и верил, что неукоснительная дисциплина в рядах обеспечит ему победу. Но когда Семпроний услышал трубный рев слонов и увидел стадо, мчавшееся к ним, — когда он стал свидетелем того, как каждое животное за один проход давило по четыреста солдат и превращало их в кровавую кашу, — в его теле, в самой нижней части живота, образовался узел страха, который пульсировал от осознания того, что события складывались вопреки его желаниям.

Хотя Магон лежал на земле, неподвижный и замерший с самых темных часов ночи, его сердце стучало в груди так, словно он уже сражался в битве. Со своей позиции он видел все происходившее. События развивались по плану Ганнибала. Ему хотелось верить в их скорую победу, но он напоминал себе, что потакать ожиданиям необходимо с умом. Тем временем первый римлянин упал на прибрежные камни. Наблюдая за боем сквозь пар дыхания, Магон видел наступление легиона и оборонительные действия карфагенской армии. Он отметил про себя попытку римлян перестроить ряды и предугадал момент, когда велиты выступили вперед, чтобы метнуть дротики. Они шли, шатаясь от усталости. Некоторые были без оружия. Многие падали под снарядами пращников. Кому-то из велитов удалось попасть в противников, однако вместо массированных залпов они произвели лишь одиночные броски. Магон не находил в маневрах римлян грубых промахов. Однако с самого начала было ясно, что сражение проходило на условиях Ганнибала.

Вскоре в бой вступили слоны. Они с ревом вминались в ряды легиона. Погонщики колотили палками по их головам и указывали нужное направление. Солдаты в панике расступались в стороны, взлетали в воздух, гибли под ногами животных и получали ранения от ударов бивнями. Как и все разумные люди, римляне боялись слонов. Тем не менее они пытались противопоставить им силу. Воины вонзали клинки в бока животных, старались выколоть им глаза и колотили мечами по бивням. Несколько погонщиков были сбиты наземь метко брошенными копьями.

Несмотря на урон от топчущих зверей, несмотря на песок и брызги, летевшие в глаза, римлянам все же удалось сформировать ряды фронта. Они по-прежнему теснили Карфагенское войско. Их формация была плотной и организованной. Они пригибались вперед и, придерживая щиты у самых тел, пронзали галлов, которые шли на них дикой ордой. Они вспарывали короткими мечами незащищенные животы, выдергивали клинки из тел и наносили новые удары. Римская пехота упорно продвигалась через галльский центр карфагенской армии и с учетом сложившихся обстоятельств демонстрировала удивительную эффективность. Однако против них выступали и другие войска Ганнибала. Нумидийская кавалерия оттеснила римских всадников и вскоре обратила их в бегство. Тыл и фланги легиона остались открытыми.

Это и были те места, куда следовало вклиниться Магону. Он кивнул трубачу, и тот, вскочив на ноги, протрубил сигнал отряду. Окоченевшие от долгого ожидания солдаты поднялись с земли. Многие из них замерзли так, что сотрясались от дрожи. Размахивая мечами и щитами, они начали кричать и петь, возносить хвалу любимым богам или шептать молитвы. Магон зашагал вперед. Он не оглядывался, но знал, что остальные последовали за ним. При первых шагах он едва чувствовал ноги под собой и твердо ставил стопы, укрепляя равновесие. Вскоре ходьба разогрела его. Он слышал за своей спиной звон доспехов и топот ног на промерзшей почве. Первоначально в этом шуме было что-то призрачное, но когда они приблизились к тылам противника, его солдаты вновь обрели голоса. Их челюсти отвисли, рты оскалились, тела налились внезапным жаром. Неблагозвучные крики перешли во время бега в дикий рев. В их рычании не было слов, поскольку оно исходило из более глубокой части мозга, чем та, где рождался язык. Отряду Магона предстояло одолеть довольно значительное расстояние, и бег лишь усилил ярость солдат. Они уже выбирали цели и находили места для нанесения максимального ущерба.

Магон заприметил свою первую жертву с сотни шагов. Он побежал к пехотинцу и сразил его круговым ударом, который рассек горло солдата до самого спинного хребта. Брызги крови покрыли теплой влагой предплечье и кулак Магона, плотно сжатый на рукоятке меча. Поверженный мужчина даже не понял, от чего он умер. Ине он один. Отряд Магона напал на римский фланг, как прожорливая саранча. За несколько мгновений они перебили сотни солдат. Легионеры в центре формации еще не знали, что происходит в тылу. Но они быстро почувствовали нараставшее давление с обеих сторон и первые признаки паники. Их продвижение замедлилось. Вместо полуобнаженных галлов римлян встретили копья ливийских ветеранов — опытных солдат, недавно отошедших от костров, смазанных жиром и алчущих римской крови. Их вел Бомилькар, чей голос гремел сильнее шума битвы.

Для Магона бой слился в несколько смазанных моментов. Его меч колол и отбивал удары, ноги переступали через мертвые тела, лодыжки напрягались, удерживая его на скользкой земле, на животах, спинах и шеях людей, которые пали в сражении. Он поворачивался, пригибался и кричал во всю мощь своих легких, двигаясь со скоростью, за которой не могла угнаться мысль. Обретенная ярость не ослабевала ни на миг и несла его вперед, как неистового вестника смерти. Позже он вспоминал, как одним ударом меча рассек живот велита. По какому-то импульсу, так и непонятому им, он всадил кулак в распоротое брюхо и вырвал теплые скользкие петли кишок. Смахнув их с ладони, он оттолкнул человека в сторону и набросился на другого пехотинца. Несколько ночей после этой битвы его терзали кошмары воспоминаний, но в пылу тех мгновений он оставался сыном своего отца и братом Ганнибала. Он был воином, который сеял смерть и сражался без раздумий — чистым инстинктом.