— А теперь?

— Нет, я знаю мою цель и никогда не отступлю от нее, хотя у меня и появились сомнения. Мой зов по-прежнему ведет меня вперед. Несмотря на старческие колебания, я не сомневаюсь в правильности своих поступков. Твоя мать играет роль создательницы. Я разрушитель. Вместе мы укрепляем равновесие в мире.

Старый воин отступил на шаг и проверил расположение нагрудной пластины. Немного выровняв ее, он взглянул на сына и добавил:

— Однако у меня появились вопросы о правильности этого мира.

Лежа на тюфяке в своей палатке, Ганнибал подумал, что понял теперь слова отца. Странно, что годы назад он отнесся к их беседе совсем иначе. Сейчас он спросил бы Гамилькара, какие ответы предоставил ему многолетний опыт? К сожалению, никто не мог расспрашивать покойников. Если они и давали ответы, то их можно было найти в уже написанных свитках. «Правильность этого мира». Вот в чем сомневался отец. Через десять лет Ганнибал все же понял смысл его слов. Он начинал походить на Гамилькара.

На следующее утро, обратившись с речью к собравшимся генералам, он сделал акцент на первой части отцовских слов и отбросил прочь последнее заявление. Оно могло быть абсолютной истиной. Но какой толк сомневаться в тех, кто еще жил в этом мире? Сомнения подрывают дух. Они не предлагают помощи тем, кто по-прежнему является «рабами жизни». Когда он высказал решение об открытии военного сезона, офицеры посмотрели на него с изумлением. Джемел попросил его повторить свои слова. Ганнибал повторил. Они могут решить все проблемы одним решительным ударом. Для этого им следует подготовиться к походу и к концу недели направиться на север.

— Но не на Капую, — сказал командир. — Нашей целью будет Рим.

Весть о смерти Гасдрубала обогнала Ганнона лишь на несколько дней. Семья Баркидов все еще пребывала в трауре, хотя им запретили носить его по обычаю. Это указание привело Сапанибал в ярость. Жрецы, с их переменчивой мудроетью, сочли, что смерть Гасдрубала не должна отмечаться обычным образом. Было решено, что он вызвал гнев Молоха. Его неудачи в Иберии, бегство в Италию и последующее поражение служили доказательством этому. Жрецы запретили семье демонстрировать печаль. Родные покойного не могли оплакивать его или срезать себе волосы. Они не могли носить траурные вуали, прокалывать пальцы булавками и резать вены на запястьях, доводя себя до обмороков. Им запрещалось произносить имя Гасдрубала вслух или с поднятой головой. Запрещалось использовать мясо в пищу на протяжении месяца. Они могли совершать подношения богам только до полудня, а вечером им полагалось сидеть дома, склонив головы, пока жрецы предлагали Молоху жертвоприношения и очищали нацию от грехов Гасдрубала.

Сапанибал была вне себя от ярости. Жрецам следовало чествовать человека и облегчать его путь в другой мир, но они совершенно по-карфагенски предали его. Только неблагодарные люди клянут соотечественника за успех при жизни и не славят его в смерти, думала она. Сапанибал ярилась в своих покоях, где только слуги могли слышать ее. На публике она хранила свои мысли при себе. Ни Софонисба, ни Имилце не находили на ее лице никаких признаков бунта. Даже Дидо-бал приняла советы жрецов. Матриарх поклялась себе, что если один из них посмотрит на нее с намеком на презрение в глазах, она открыто осудит их поведение. Но жрецы вели себя скромно. Во всяком случае, она не замечала у них проявлений злобы.

Сапанибал гадала, восстанет ли кто-то из народа, если жрецы и старейшины однажды осудят Ганнибала таким же образом. Она не могла представить себе, чтобы люди остались равнодушными. Хотя какая разница? Брат был братом. Муж — мужем. Почему только она понимала это? Сапанибал снова чувствовала, что мужская энергия в ней ограничена женским телом и тратится напрасно. Если бы она родилась мужчиной, а не женщиной, то свернула бы жрецам их тонкие шеи.

Когда Ганнон вернулся, она обрадовалась и воспарила духом. Конечно, хорошо, что он остался жив. Но было бы лучше, если бы он появился полный священного гнева и вырвал измену, которая окопалась в самом сердце карфагенской власти. При виде настоящего воина изнеженные трусы в совете старейшин задрожали бы от страха!

Однако здесь ее ожидало горькое разочарование. Прежде чем Ганнон вернулся под семейный кров, он остановился в храме Ваала, сделал щедрые подношения и провел очищение, удаляя с себя позорные пятна войны. На следующий день он тоже не явился домой, но покорно согласился встретиться с советом. Из своих источников Сапанибал узнала, что старейшины допрашивали его по каждому аспекту иберийских войн. Ганнона бранили за всех Баркидов: за то, что Ганнибал развязал войну с Римом, за то, что Гасдрубал без разрешения покинул полуостров, за то, что Ганнон и Магон из-за собственной тупости в военных вопросах потеряли все части иберийской империи. Как они могли оставить живым этого Публия Сципиона, который, уничтожив столько карфагенских солдат, планировал теперь напасть на Карфаген? Хад предложил распять Ганнона и тем самым справедливо наказать его хотя бы за ту глупость, которую он проявил, посмев вернуться на родину. Другой член партии мира предложил отрубить Ганнону голову и подарить ее римлянам вместе с просьбой закончить войну. В случае необходимости Карфаген мог добавить к ней все семейство Баркидов, включая Ганнибала.

Однако, даже будучи в плохом настроении, большинство старейшин отказалось от таких радикальных мер. Многие из них, потеряв богатства в Иберии, знали, что заигрывание с Римом не вернет им этот источник дохода. Они понимали, что римляне после долгих лет страха перед Ганнибалом уже не удовлетворятся соглашением о мире. Несмотря на гневные выступления самых ярых сторонников Хада, старейшины, проругав Ганнона три дня напролет, наконец, спросили его, что он намерен делать дальше. Ион ответил, что собирается представить им подробный план. Но, поскольку речь шла о государственном секрете, он предложил им встретиться в глубинах храма Молоха — в том зале, который находился под защитой бога. Именно там он и старейшины заключили какую-то сделку, детали которой Сапанибал еще предстояло узнать.

Когда Ганнон вернулся домой, она вместе с другими женщинами встретила его в пальмовом зале. Он остановился на тростниковом коврике у внешней двери, моргая и позволяя глазам привыкнуть к тусклому свету. После тяжелых испытаний его лицо было пепельным. Он выглядел немного смущенным. К его одежде все еще цеплялся густой аромат благовоний, обычно заполнявший храмы Молоха. Казалось, он принес с собой присутствие голодного бога. Ганнон молча осмотрел свою семью и колонны, похожие на древний лес. У стен стояли слуги, охранники, рабы и евнухи. Все с интересом разглядывали сына Дидобал.

Ганнон преклонил колено, опустил голову и пояснил, что безопасное прибытие их корабля зависело не только от него. Это было позволено богами. Поэтому он благодарил могучего Ваала за ветер, дувший в море и направлявший их домой. Он благодарил добрую Танит за защиту Карфагена и хороший урожай; кровавого Молоха, забравшего многие жизни, но не его; Астарту за свое появление на свет и за плодородие, без которого земля оставалась бы пустыней; Энмун за исцеление ран; Ареса за ярость в битвах... Ганнон всегда отличался необычной набожностью. Он не забыл ни одного карфагенского бога, который, так или иначе, сыграл свою роль в его жизни. Молитва заняла много времени, но он закончил ее без спешки. Затем он сделал несколько шагов и позволил сест рам и матери обнять себя. Приблизившись к нему и прижав нос к его щеке, Сапанибал почувствовала не только аромат благовоний, но и запах, который делили все мужчины Баркиды . Это вызвало слезы на ее глазах.

Тем же вечером, когда дом затих, огни угасли, и служанка, игравшая в саду на лире, закончила мелодию и отложила инструмент, Ганнон пришел в покои Сапанибал. Она еще раз обняла его, повиснув на шее, словно любовница. Они вышли на террасу, откуда открывался вид на оливковую рощу. Ганнон отхлебнул терпкое красное вино — такое густое, что оно окрасило его зубы в коричневый цвет. Он рассказал ей все. Брат говорил унылым тихим голосом, описывая ей свою жизнь за прошлые несколько лет. Он ничего не скрывал. Из всех своих соплеменников он удостоил такой откровенностью только ее. Ганнон даже описал ей пытки, которые пережил в римском плену, и рассказал о посулах, обещанных ему за предательство родины и братьев. Он не был настолько близок к Сапанибал и не любил ее больше остальных, но между ними никогда не существовало обмана. Старшая сестра видела его насквозь. Иногда она осуждала его. Тем не менее Ганнон неизменно исповедовался перед ней.