Однако это было до появления Публия Сципиона. Один человек, три месяца, две битвы — и все изменилось. Магона тревожили не просто стратегические промахи. В отсутствие Ганнибала первые порывы ледяного ветра поражений сбросили маску, которую он, сам того не понимая, носил уже долгие годы. Она походила на шлем, закрывающий часть обзора. Магон признавал только то, что подтверждало его детские фантазии. Однако последние недели — после того как маска упала, — он находился под обстрелом неприятных образов, которые прежде отвергались его сознанием. Он вспоминал лица сирот, страдание в глазах плененных женщин, горящие дома, отчаянные взгляды людей, у которых отбирали зерно и лошадей, а порою и жизни. За звуками реальности он слышал их плач, приходивший откуда-то из-за затылка. Везде проявлялись мерзкие знаки войны. Все было варварским на вид. Как он мог не замечать этого прежде? Ему внезапно показалось, что такие сцены как раз и являли истинный лик войны. Где в нем было благородство? Где радость героев? Почему он больше не цитировал строки эпических поэм, воспевавших величие сражавшихся воинов? Магон понимал, что подобные мысли ослабляли его. Однако он не мог стряхнуть с себя навязчивое уныние. Ему вспомнились приступы меланхолии, часто одолевавшие Ганнибала. Брат никогда не говорил об их причине. Тоска Ганнибала могла объясняться чем угодно, но только не сомнениями. Он всегда был уверен в своем видении мира, как будто сам создавал его.
Ганнон подошел к нему медленно и тихо. Сосновая хвоя делала его шаги почти неслышными. Мерцающие отблески от его чешуйчатых доспехов из серебристого металла придавали ему сходство с рыбой. Посмотрев на лицо брата, Магон увидел материнские черты. Он поморщился при мысли о ней. Ему вспомнилась возвышенная атмосфера, которая царила в их карфагенском доме. Как глупо они радовались жизни, забывая о том, что колесо судьбы по-прежнему вращалось — сегодня ты смотришь на солнце, а завтра лежишь, погребенный в земле.
Ганнон молча стоял рядом с ним и смотрел через деревья на равнину, по которой перемещалась их армия. Группа офицеров томилась в стороне в нервозном ожидании. Густые ветви закрывали обзор. Ганнон видел через них не больше Магона , однако какое-то время высматривал что-то, пока наконец не заговорил. И вновь Магон услышал в его словах почти неприметные интонации матери. Частичка Дидобал оставалась в них самой сильной и упорной. Она решительно подталкивала их к битве за лучшее будущее.
— Пошли, — сказал Ганнон. — Мы не можем больше ждать. Все решится в Илипе.
Старший брат повернулся и, сделав несколько шагов, исчез за деревьями — так же тихо, как и появился. Почти в тот же миг Магон услышал стук дятла. Громкая серия ударов, затем молчание, еще один залп и молчание. В детство не было путей. Он жил в мире настоящего времени и мог двигаться только вперед — только к сражению, до которого оставалось несколько суток. Его брат назвал назначенное место. Магону оставалось лишь направиться туда.
Через два дня армии встали друг перед другом. Еще три дня они отдыхали и восстанавливали силы. Оба войска спустились с кряжей, на которых они располагались, и сблизились на расстояние крика. Отряды ожидали, генералы подсчитывали противостоящие силы, копейщики обменивались залпами. Солдаты потели под солнцем, жевали полоски сушеного мяса и отмахивались от назойливых мух. Воины, по большому счету, просто отдыхали. Ни одна сторона не нарушала странного перемирия, но на третий вечер карфагенская армия отступила.
Каждый вечер Магон и Ганнон обсуждали возможные маневры и пытались предугадать, что им готовил следующий день. Собрав все силы оставшихся союзников, они добились численного преимущества над врагом — пятьдесят их тысяч против сорока тысяч римских легионеров. Это могло повлиять на психику врагов, парализовать их страхом или смягчить атаку, которая, по мнению Баркидов, должна была скоро произойти. Каждый раз Публий выстраивал свои отряды в одну и ту же формацию: легионы в центре, иберийские наемники по флангам. Каждый раз карфагеняне отвечали им строем с ливийцами в центре. Их опытные ветераны противостояли самым сильным солдатам Рима. Братья поделили двадцать слонов поровну и разместили их на флангах, надеясь использовать животных как гигантские стабилизаторы, которые удерживали бы армию в формации. Оба Баркида варьировали планы, но Магон все меньше верил, что их армия представляет собой реальную силу.
На четвертый день в серых утренних сумерках римская кавалерия атаковала карфагенские аванпосты. Нескольким всадникам удалось бежать и подать сигнал тревоги. Но внезапно вся армия Публия возникла из темноты, распространяясь, как река в половодье — через деревья и плоскую равнину. Карфагенские воины едва успели проснуться, схватить оружие и начать формировать ряды. Магон выкрикивал слова приказов и убеждения, которые солдаты ждали от него.
— Вот этот день! — кричал он. — Враг хотел захватить нас врасплох, но ранняя атака не означает победы в бою.
Он многому научился на примере братьев, но внутреннее чутье подсказывало ему, что их армия допускает какую-то ошибку — что он не учел нескольких важных деталей, которые пока не мог назвать. Он впервые понял, как римские генералы чувствовали себя на поле боя перед войском Ганнибала.
Когда армия Публия приблизилась, Магон увидел, что порядок ее построения изменился. Копейщики бегали, словно муравьи, сплетая перекрестие суматохи. Римские легионеры теперь были на флангах, а иберийцы выстраивали центр. Баркиды лихорадочно размышляли, что это могло бы означать. Впрочем, они уже не имели времени, чтобы изменить свой строй. Их солдаты и без того находились в достаточном смущении, пытаясь спешно сформировать ряды боевой колонны. Магон не мог понять, почему Публий поставил слабых бойцов против сильных и наоборот?
Как только они вышли на равнину, римляне ускорили шаг. Чуть позже они перешли на бег, а затем — по сигналу горна — их фланги удвоили скорость. Магон подумал, что при таком темпе они потеряют дыхание, и когда армии встретятся, легионеры останутся без сил. Их броня выглядела довольно тяжелой. Но чуть позже он понял, что воины Публия были натренированы для подобных маневров. Их легкие работали, как мощные меха, и ничто в солдатах не предполагало усталости. Ноги несли их вперед в решительном и быстром беге. Иберийцы в центре продолжали удерживать медленный шаг и вскоре отстали от флангов. После первых залпов дротиков и копий велиты отошли через ряды пехотинцев назад. Оказавшись в тылу, они быстро сформировали отряд и двинулись следом за армией. Эти воины в легких доспехах вытащили мечи из ножен, достали кинжалы из-за поясов или разобрали пики, которые им передали пехотинцы. В своих шлемах, покрытых шкурами животных, они выглядели, как группа охотников, гнавших пехотинцев на врага — львы рядом с волками, медведи среди лис.
Когда две армии столкнулись друг с другом, передняя линия римлян выглядела как подкова. Два ее зубца вонзились в иберийских союзников карфагенян и с первых же мгновений начали быстро расправляться с ними. Велиты снова выбежали вперед и небольшими группами впились во фланги карфагенского войска. Тем временем ливийцы в смущении бездействовали, озирались по сторонам и ожидали приказов. Их копья не находили врагов. Передняя линия иберийцев, которая должна была встретиться с ними, не вступала в бой. По сигналу горна они остановились — слишком далеко от сражения, но достаточно близко, чтобы ливийцы не могли повернуться к ним боком. Карфагенские ветераны не могли помочь союзникам, которые гибли у них на глазах, и они не смели двинуться вперед, поскольку это разрушило бы формацию и вызвало хаос. Они просто ждали, печально вздыхая, пока их соратники падали под римскими копьями и мечами.
Публий сделал невозможное. Он окружил превосходящую по численности армию, лишь перестроив свои войсковые части. Ливийцы в центре оказались не у дел и просто стояли, как те римляне у Канн, которые оказались пойманными в такую же ловушку.
