– Если бы ты вообще не прикрывалась, я был бы только рад, – сказал он, откупоривая бутылку шампанского. – Но не бери как просьбу. Это всего лишь жадность моих глаз.

Она еще при первой встрече расслышала чистоту его русского и, как теперь понимала, московского выговора. В том же, как он строил фразы, слышались иной раз и отзвуки других языков, столь же неведомых ей, как его жизнь в целом.

Вероника отпустила края покрывала, и оно скользнуло на пол, открывая ее Сергею совсем и всю.

Шампанское выпили молча – он не произнес ни слова, понимая, наверное, как и она, что любое слово было бы пошлым, потому что любых слов мало для выражения того, что они чувствуют оба.

Потом Сергей поднял крышку с фарфоровой соусницы, и по комнате разнесся запах мяса и горячего вина.

– Это пулярка, тушенная в белом вине, – сказал он. – Должно быть неплохо.

– Очень вкусно, должно быть! – воскликнула Вероника. – Я такого и не пробовали никогда.

– Тебе придется некоторое время питаться чем-то подобным. Если ты не передумала делить со мной кров.

– Мы будем жить в «Гарни»? – удивленно спросила она.

– Да. Но, полагаю, недолго.

– В Минске очень нелегко теперь комнату снять, – вздохнула Вероника. – Жилищный кризис ужасный. Даже на окраине, за городом даже, на Цнянке, где торф копают.

– Я не буду снимать комнату в Минске.

– Почему? – не поняла она.

– В ближайшее время мы уедем в Москву.

– Матка Боска!

– Ты не хочешь туда?

Вероника заметила, как он напрягся, как льдом схватились глаза.

– Ты неправильно задаешь вопрос, – улыбнулась она. – Я поеду с тобой куда угодно. Даже пешком пойду.

– Надеюсь, пешком больше не придется. Однако ты испугалась, когда я сказал про Москву.

– Не испугалась.

– Да, ты не из пугливых.

Льдинки, сверкая, рассыпались в его глазах.

– Но удивилась, – пояснила она. – Я подумала бы, что ты получил в Москве работу. Но не могу вообразить… Впрочем, это глупости.

– Не можешь вообразить, какую работу я мог бы выполнять, кроме как носить контрабанду? – уточнил Сергей. – Поверь, у меня есть и другие навыки.

– Не сомневаюсь! – засмеялась Вероника. – И не другие, думаю, а просто все возможные и невозможные. Но давай поужинаем? – попросила она почти жалобно. – Я правда голодная очень-очень.

– Конечно! – спохватился Сергей.

Он положил ей сперва семгу и заливной язык, потом пулярку, налил еще шампанского, сам выпил холодной польской водки… Поев, они долго еще сидели при свете оплывающих свечей, то касаясь друг друга, то целуясь, то просто разговаривая о чем-то исчезающе малом по сравнению с тем, что их переполняло.

Жить в гостинице оказалось непривычно и странно. Впрочем, не очень странно, быть может: после отъезда из родительского дома Вероника не имела ведь собственного житейского уклада. И комната, которую отец снимал для нее в Пинске на двоих с ее гимназической колежанкой, и палата, отведенная сестрам милосердия для ночлега в военном госпитале, и даже маленькая уютная комната у Цейтлиных – все это принадлежало ей не больше, чем гостиничный номер.

Правда, с приходом большевиков и никому уже ничего не принадлежало. Лазарь Соломонович философски замечал, что его с семьей в любой момент могут не только уплотнить, но и вовсе выселить из дому. Вероника поеживалась от такой его философичности, но понимала, что он прав.

Так что гостиница «Гарни» в этом смысле ничем не отличалась от любого другого пристанища. Но отличалась совсем в другом смысле…

Вероника не кривила душой, говоря, что готова жить с Сергеем где угодно. Но она и предположить не могла, что жизнь с ним окажется так легка, так как-то ладно для нее приспособлена. Дело было не только в безупречности его воспитания, не позволяющей ни единым жестом доставить ей какое бы то ни было неудобство; хотя и в этом, наверное, тоже. Но главное, она поняла, всей собою ощутила, что взаимная любовь создает такую прочную основу для повседневной совместности, какую едва ли создала бы общность работы, или прошлого, или даже будущего.

Физическая связь сразу стала полноценной частью их любви. Если были у Вероники даже малейшие сомнения в том, что это возможно, то они сразу и развеялись. В их первую ночь Сергей сказал, что не хотел бы, чтобы ей приходилось лишь терпеть эту сторону отношений с ним, и такого не будет. Тогда она не придала его словам значения, так переполняло ее все, что произошло между ними. И только теперь Вероника поняла, что значили те слова… Смущаясь от выспренности сравнения, она чувствовала себя теперь так, как, наверное, могла бы чувствовать себя скрипка, звучащая в руках музыканта вся, каждой декой и струной. При этом она видела, что не только сама получает удовольствие от физической любви, но и для Сергея оно такое же сильное.

Уходил он нечасто, на ее вопрос ответив однажды, что для устройства их переезда в Москву этих редких его отлучек довольно. В основном же они не разлучались, и дни их проходили так захватывающе интересно, что время летело стрелою. Сергей рассказывал о Москве своего детства, о Поливановской гимназии, об Англии, где прошла его юность, об Оксфорде, где учился в университете, о Лондоне, о Париже и Берлине, где жил потом… Он видел и знал так много, что этого хватило бы не только для удовлетворения любопытства одной лишь Вероники, но и для того, чтобы удерживать внимание большой аудитории. Однажды она даже сказала ему, что он мог бы читать лекции, но Сергей лишь пожал плечами и ответил, что не настолько альтруистичен, чтобы тратить время и силы на посторонних людей.

Август выдался дождливый, выходить куда-либо удавалось редко, но им не тесно и не скучно было в замкнутом пространстве комнаты. Когда все же выдавались ясные дни, они шли в Городской сад, гуляли по аллеям, ели мороженое и пили сельтерскую воду, а потом спускались к Свислочи, смотрели на серебристые блики, бегущие по воде, и Сергей расспрашивал Веронику о ее детстве и юности. Она рассказала ему, кажется, уже все, вплоть до полесских легенд про русалок и волколаков, но он готов был слушать ее сколько угодно, лежа на траве, головой у нее на коленях, и глядя на кружева липовых листьев над головой. Липа давно отцвела, пчелы разлетелись, и только эти листья да Вероникино имя, вырезанное на коре, было теперь над ними.

– Ты согласилась бы со мной обвенчаться? – спросил Сергей в один из таких дней под липой.

– Что-что сделать?

Вероника так удивилась, что подумала даже, что неточно расслышала его слова.

– Обвенчаться. – Он сел, вглядываясь в ее глаза. – В костеле.

– Я не думала, что ты набожный, – пожала плечами она.

– Не набожный. Но крещен был в католичестве, разумеется.

– Имя у тебя не католическое.

– Это какие-то родственные обстоятельства матери. Точнее не знаю. Отец после не требовал, чтобы я перешел в православие. А мне было все равно. Тем более потом: англиканская церковь – протестанты, и не возиться же было со всем этим заново.

– Но раз тебе все равно, почему ты предлагаешь мне венчаться?

– Показалось, что для тебя это может быть важно.

– Не знаю… – задумчиво проговорила Вероника. И добавила уже с уверенностью: – Нет, не важно. Я люблю тебя, Сережа. И не стану любить сильнее оттого, что скажу это перед Богом. Потому что я… и так перед Богом это знаю. А сильнее любить тебя все равно не смогла бы.

– Все же я был бы рад, если бы ты приняла мое предложение, – сказал он. И, бросив на нее быстрый взгляд, объяснил: – Я однажды был на венчании. И мне хочется сказать тебе то, что при этом говорится. Можно это?

– Можно. – Она коснулась его виска, провела ладонью по щеке со всей нежностью, какую чувствовала к нему. – Когда и где?

– В Красном костеле, вероятно. Или у бернандинцев. Я узнаю.

На следующий день Сергей ушел затемно. Вероника проснулась, когда его уже не было, хотя и ей пришлось вставать рано, потому что у нее начиналась работа. Перейдя жить к Сергею в «Гарни», она попросила Лазаря Соломоновича дать ей двухнедельный отпуск и, разумеется, получила его, так как не была в отпуске уже несколько лет: он ей попросту не был нужен, проводить его было негде и не с кем.