– Обезболивание отходит, – проговорила Вероника. Голос дрожал тоже. – Доктор сказал, если будет очень плохо, можно ввести морфий. Поставить вам укол?

– Не стоит. Жаль было бы, если бы ваш чарующий облик растворился в морфинических видениях.

Интонации были все так же едва различимы, но Вероника поняла, что он иронизирует над нею. Или просто поддразнивает ее.

– У вас мышцы сшиты и ребро сломано, – сказала она. – Если будете смеяться, станет больно.

– Тогда посмейтесь вы. Мне ей-богу жаль, что ночь со мной вы проводите в унынии.

Двусмысленное замечание!

– Это моя обязанность, – холодно ответила Вероника. – Ведь я работаю у доктора Цейтлина.

– Это он меня оперировал?

– Да.

– В больнице?

– Нет, в своем доме. Я ему ассистировала. А теперь вы в процедурной при его кабинете.

– Надеюсь, успею поблагодарить его завтра перед уходом. И за операцию, и за конфиденциальность.

– Перед каким уходом? – не поняла Вероника.

– Утром я избавлю вас от своего присутствия.

– Вы с ума сошли! – воскликнула она, лишь в последнюю секунду приглушив голос. – Утром!.. Да вы еще не менее трех дней даже с кровати подняться не сможете!

– На этот счет не беспокойтесь. Ваш доктор смелый человек. Однако не думаю, чтобы он обрадовался, когда пришлось тайно оперировать в своем кабинете черт знает кого. Да еще под носом у чекистов. Ведь мы сейчас в том доме на Богадельной, к которому я вас провожал из «Гарни»?

– Да.

– Вот видите.

Вероника не знала, где именно располагается ЧК, но Минск невелик, наверняка это в самом деле где-то рядом, раз он так говорит.

Замолчали – Сергей Васильевич оттого, что разговор исчерпал его силы, а Вероника от волнения.

Вечер в отеле «Гарни» вспомнился ей. Но это было не то воспоминание, которого следовало бы ожидать, – как он сказал, что она должна заплатить за ужин, и как взял у нее конверт с деньгами, и как она почувствовала себя рыбкой, вмерзшей в лед его взгляда. Нет, в ее воспоминании предстало лишь то, как шли потом по улице и он придержал ее под руку, когда она оскользнулась на мокрой после дождя мостовой, и показалось при этом, что его рука коснулась не пальто ее, а голого локтя.

Неужели это было всего лишь позавчера? Кажется, будто прошла вечность.

– Та шляпка цвета берлинской лазури, – сказал Сергей Васильевич, – очень была хороша на серебряных ваших волосах. И оттеняла ваши глаза. Я после жалел, что велел вам одеться крестьянкой и тем самым лишил себя удовольствия смотреть по пути к границе на такую игру красок.

– У вас жар, Сергей Васильевич, – сказала Вероника. – Сейчас дам лекарство. Не морфий, а жаропонижающее. И пожалуйста, забудьте про это свое «завтра уйду». Надо Бога молить, чтобы не случился сепсис.

– Лишен такой возможности.

– Какой?

– Молить Бога. Я позитивист.

Что такое позитивист, Вероника не знала. Но это не представлялось ей сейчас существенным. Она налила воды из графина в стакан, высыпала туда порошок и, поднеся стакан к губам Сергея Васильевича, предупредила:

– Это горькое.

Он приподнялся, опираясь на локти, и поморщился. Поспешно сев на край кровати, она завела свободную руку ему за плечи, чтобы предотвратить боль, неизбежную для него от любого мышечного усилия, и постепенно наклоняла стакан по мере того, как он пил.

Допив, Сергей Васильевич сказал:

– В самом деле горько.

Она видела его лицо совсем близко – светлые глаза, губы, до синевы искусанные от боли, которую он испытывал, пока она везла его на фурманке, и которая стала лишь немногим слабее теперь. Ей вдруг показалось, что сейчас он ее поцелует. Нет, не показалось – она была в этом уверена. И до чего же стыдно было потом вспоминать, как она помедлила несколько секунд, вместо того чтобы подняться с кровати сразу, как только стакан был допит!

Но поднялась, конечно, и стала мыть стакан в раковине. Взгляд Сергея Васильевича прожигал ей спину. Оттого, что у него жар, наверное.

«Божечки, что ж за глупство мне в голову приходит!» – подумала Вероника, поворачиваясь наконец к больному.

– Идите, пожалуйста, спать, – произнес он, глядя на нее так внимательно, что ей стало не по себе.

Он видит ее насквозь, в этом невозможно сомневаться. А учитывая ее мысли, проницательность его сейчас совсем неуместна.

– После операции необходимо наблюдение, – возразила она. – Вдруг вам станет плохо?

– Не станет. Температура от лекарства снизится, и я усну. И вы идите спать тоже.

Как он привык, чтобы его распоряжения исполнялись!

– Я по меньшей мере должна убедиться, что жар у вас спал, – сказала Вероника.

Она снова села на стул у кровати. Молчание наедине с ним казалось ей тягостным, потому что… Потому что она ловила себя на мысли, что расстроена тем, что он не успел поцеловать ее, когда она поила его жаропонижающим. Не успел или не захотел.

Через несколько минут пот потек по его лбу мерцающими в тусклом свете дорожками. Вероника промокнула их салфеткой. Сергей Васильевич взял ее руку, вместе с салфеткой поднес к своим губам и, быстро поцеловав, сказал:

– Идите, Вероника, прошу вас. Я в самом деле не привык затруднять собою. А вас и так уже затруднил настолько, что это слишком мягко сказано.

Она поняла, что спорить не стоит, и, высвободив свою руку из его влажной от пота руки, вышла из процедурной.

И вот теперь предстоит решить, надо ли ей увидеться с ним завтра в пять часов пополудни в Городском саду.

Афиша с крупной надписью «Грандиозное представление» была прикреплена прямо к решетчатой ограде у входных ворот. Вероника остановилась и стала читать, что написано на афише более мелким шрифтом. Но слова каким-то странным образом проскальзывали сквозь ее сознание, и она не понимала ни в чем состоит грандиозность объявленного представления, ни что вообще будет представлено, ни даже когда это произойдет.

Она боялась войти в Городской сад и всячески оттягивала момент, когда надо будет это сделать.

Пока не увидела Сергея Васильевича. Он стоял по другую сторону ограды и смотрел на Веронику. Его лицо было совсем близко и совсем такое же, каким она, так же близко, видела его полгода назад на сбитом сене в фурманке или на белой подушке в процедурной, когда прислушивалась к его дыханию и подносила к его губам фляжку с коньяком или стакан с лекарством.

Веронике показалось странным, что сейчас она замечает и даже отмечает его белую сорочку и светлый джемпер и что узкий его синий галстук завязан узлом, про который Белла Абрамовна – непонятно, откуда она это знала, – однажды по какому-то случаю сказала, что он называется виндзорским.

– Здравствуйте, Вероника Францевна, – произнес Сергей Васильевич. – Благодарю вас.

Его голос был так спокоен, а взгляд так холоден и ясен, что и она почувствовала себя как-то спокойнее тоже. Во всяком случае, оказалось, что может смотреть ему в глаза без того обескураживающего трепета, который ощущала все время, пока шла по Захарьевской улице к Городскому саду.

– Добрый вечер, Сергей Васильевич, – сказала Вероника. – За что же благодарите?

– За то, что вы пришли.

– Какое здесь будет представление? – спросила она, указывая на афишу.

«Зачем спрашиваю? – мелькнуло при этом у нее в голове. – Ведь мне это совершенно безразлично!»

– Представление будет завтра в парковом павильоне. – В его голосе по-прежнему не слышалось ни отзвука волнения. – Что-то в цирковом духе – жонглеры, вольтижеры и дрессированные собачки.

– А сегодня?

– Сегодня можно просто погулять в парке. Если вы окажете мне честь.

– По-моему, вы надо мной смеетесь, – вздохнула она. – Разговариваете как с паненкой во время мазурки под маменькиным приглядом.

– Нисколько. Не смеюсь, а трепещу перед вашей серьезностью.

– Господи, да с чего вы взяли! – воскликнула Вероника.

– Что вы серьезная барышня? Этого трудно не заметить. У вас даже волосы лежат на щеках каким-то весьма серьезным и гармоничным образом. Вот эти сети.