Сергей Васильевич поднял руку, и Веронике показалось, он сейчас коснется ее щеки, на которой пряди волос действительно переплетались, как сеть. Но он лишь взялся рукой за садовую решетку и спросил:

– Пойдемте?

Она кивнула и вошла в ворота.

Людей в выходной день в Городском саду было много, тем более что и погода стояла прекрасная. В глубине парка играл духовой оркестр, и его звуки усиливали ощущение беспечности, которое создавалось и ясностью ранневечернего света, и нежностью майской листвы, и разноцветными воздушными шариками, что гроздьями покачивались над аллеями в руках у торговцев, и всем-всем-всем, что составляло прелесть гуляния в Городском саду.

Вероника с удивлением поняла, что эти слова – прелесть гуляния – пришли ей сейчас в голову впервые. Хотя бывала она здесь, конечно, не раз – и Цейтлины часто брали ее с собой, когда совершали вечерний променад, и звали пройтись медсестры, с которыми она подружилась в городской больнице, где тоже помогала Лазарю Соломоновичу на приеме, и пациент один, инженер-железнодорожник, угощал ее здесь однажды мороженым… Но никогда еще она не чувствовала, гуляя, такого абсолютного, такого беспечного счастья, как сейчас, идя по аллее рядом с Сергеем Васильевичем. Притом что он был последний человек, с которым вообще могло связываться представление о беспечности.

– Как ваше здоровье? – спросила Вероника.

– Спасибо. Хорошо.

– Вам повезло, что легкое не было задето. И что Лазарь Соломонович так искусно сшил ткани. Иначе то поспешное исчезновение могло оказаться для вас роковым.

Вероника вспомнила, как рано утром, войдя в процедурную комнату, увидела не просто пустую, но еще и заправленную кровать, и как потемнело у нее в глазах оттого, что она решила, будто за те три часа, на которые, выполняя его пожелание, она уходила к себе в комнату спать, он умер и его уже свезли в морг.

– Обошлось благополучно, как видите, – сказал Сергей Васильевич.

– Теперь вижу.

А тогда Вероника выбежала из процедурной на подкашивающихся ногах, и Лазарь Соломонович, с которым она столкнулась в дверях, смог ее успокоить лишь тем, что за ночь пациент не умер точно, и раз ушел сам – а это, без сомнения, так, поскольку в дом никто ночью не входил, – значит, дела его не так уж плохи.

Что Артынов и теперь не считает нужным объясниться, рассердило Веронику. Идет рядом с невозмутимым видом, бросает ничего не значащие вежливые фразы! Будто полгода назад они и в самом деле расстались на балу после мазурки.

– Сергей Васильевич, – останавливаясь посередине аллеи, сказала она, – я, конечно, рада, что вы благополучны. Но должна была встретиться с вами не только для того, чтобы осведомиться о вашем здоровье.

– Слушаю вас.

Он остановился тоже. Люди проплывали мимо, как лодочки, а они стояли друг против друга, будто наткнулись на валун посреди реки.

– Доктор Цейтлин, у которого я работаю, попросил меня кое-что у вас выяснить.

Пока Вероника пересказывала просьбу Лазаря Соломоновича, Артынов смотрел ей в глаза так внимательно, что она почувствовала сильное волнение, хотя понять, о чем он думает, по его взгляду было, как всегда, совершенно невозможно. Или она и разволновалась как раз вследствие непроницаемости его взгляда?

– Желание вашего доктора вернуть мне мой, как он выразился, кошелек, совершенно мне понятно, – сказал Артынов, когда Вероника замолчала.

– Дело вовсе не в том, что он хочет избавиться!.. – горячо проговорила она.

– А разве я утверждаю, что дело в этом? Я разговаривал с ним недолго – если мое невнятное мычание перед тем, как вы дали мне эфир, можно назвать разговором, – но этого достаточно. Будучи порядочным человеком, доктор в первую очередь хочет вернуть мне дорогостоящее имущество. А во вторую очередь хочет от этого опасного имущества избавиться. Поскольку человек он, полагаю, не только порядочный, но и осторожный. Я прав?

Только и оставалось, что согласиться.

Лазарь Соломонович действительно разговаривал с Арты-новым лишь несколько минут, когда тот пришел в себя в кабинете перед операцией. Вероника вспомнила, как Сергей Васильевич говорил ей о языке тела, по которому можно многое узнать о человеке. Что ж, весь облик доктора Цейтлина и, наверное, язык его тела таков, что даже менее проницательный человек, чем Артынов, может составить себе впечатление о нем. Хотя все равно удивительно, что таковое впечатление было им составлено в почти бессознательном состоянии.

– Вероника Францевна, если позволите, я изложу свой ответ письменно, – сказал он. – А вы передадите записку вашему патрону. Можем так поступить?

– Да.

Ей вновь оставалось лишь согласиться. Он говорил только о существенном, будто ножом отсекая все остальное. Она вспомнила, как финский нож показался ей продолжением его руки, и вздрогнула. Этот человек – сама опасность. Это чувствуется даже сейчас, в весеннем парке, пронизанном ласковыми солнечными лучами и беспечными голосами духовых инструментов.

– Благодарю вас, – сказал Сергей Васильевич. – Что ж, идемте слушать музыку?

Вероника кивнула.

Оркестр расположился на велотреке – просторной площадке, окруженной деревянным павильоном с аркадами. Велотрек принадлежал минскому обществу велосипедистов-любителей, но сдавался и под всяческие увеселительные начинания. Когда-то здесь показывали спектакль под открытым небом, режиссер был приятелем Яши Цейтлина, и тот пригласил Веронику на представление. Спектакль ей не понравился. Яша, напротив, был в большом воодушевлении – говорил, что это настоящая авангардная постановка и просто Вероника привыкла к традиционному театру. Это было совсем не так: в Пинске до войны она видела лишь несколько любительских спектаклей, и то тайком, потому что гимназисткам было запрещено посещать подобные мероприятия, так что привыкнуть к этому виду искусства, конечно, не могла. А в Минске театральная жизнь была разнообразна, и Веронике нравилась не только классическая манера постановок. Просто тот спектакль Яшиного приятеля был про труд и капитал, а эта тема не казалась ей подходящей для театра.

Все это она зачем-то рассказала Сергею Васильевичу, когда они стояли в толпе перед велотреком, слушая оркестр.

– А мне нравится авангард, – сказал он. – Больше в живописи, но и в театре тоже. Спектакли режиссера Мейерхольда, к примеру.

– Это минский режиссер? – спросила Вероника.

– Театр у него в Москве. Но режиссер он, полагаю, мирового масштаба.

– Иногда я сильно жалею, как мало всего видела.

– Только иногда?

– В основном ведь я работаю. И тогда ни времени нет о чем-либо жалеть, ни желания.

– А нет ли у вас желания потанцевать? – спросил Сергей Васильевич.

Танцующих на велотреке и так было много, а когда оркестр заиграл «Амурские волны», то почти не осталось тех, кто не присоединился бы к вальсирующим.

Вероника смутилась. Конечно, можно было бы сказать, что она давно не танцевала, но ведь это неправда: подружек у нее не то чтобы много, но достаточно, чтобы время от времени приглашать ее на какие-нибудь домашние вечеринки. Но дома-то, в которых они устраиваются, маленькие, комнаты тесные, и поэтому там не столько танцуют, сколько переминаются с ноги на ногу. А здесь под «Амурские волны» кружится на просторе множество людей, и места для эффектных танцевальных фигур достаточно… И как она будет выглядеть, если даже гимназические уроки давным-давно забылись за ненадобностью?

– Это как езда на велосипеде, – сказал Сергей Васильевич. – Однажды научившись, уже не разучишься.

Как же незамысловаты ее мысли, если он читает их так легко! С неловкостью за себя она кивнула и подала ему руку.

Сначала пришлось пробиваться через двойную шеренгу зрителей. Но как только добрались до танцевальной площадки, где Сергей Васильевич обнял Веронику за талию и повел в вальсе, от неловкости ее не осталось и следа.

Как же это оказалось легко, как хорошо!.. Она вообще не сознавала, что танцует, – ей не приходилось выбирать ни одного своего движения, готовиться к нему, совершать усилие, чтобы проделать его правильно и не сбиться с ритма. Туфельки, голубые лодочки, несли ее, будто в самом деле были лодками на реке, синяя плиссированная юбка вилась вокруг коленей.