— Отец жизни и Мать живых вознесли Человека из бездны битвы! — вопил он, — Первочеловек сошел в бездну, воевал и бился с царем Темных и силами его!

Его крики сорвался на душераздирающий вопль, когда огромные лапы вырвали хазарина из седла и одним мощным движением разорвали его на две части. Этой жестокой расправы согдийцы не выдержали — поворачивая коней они кинулись в повальное бегство. Некоторые из них утонули в реке, другие же, выбравшись на берег, внесли дополнительную сумятицу в печенежско-аланскую конницу, в слепом страхе рубя всех, не разбирая своих и чужих. Ярополк же, собрав венгерских конников, снова швырнул их в наступление — и враг, наконец, побежал, преследуемый торжествующими победителями. Они догоняли и убивали, убивали и догоняли врагов, покуда не зашло солнце — и из почти двадцатитысячного войска вернулись в Хазарию немногим более шести тысяч.

Огромное чудовище не преследовало никого — что-то неразборчиво бормоча себе под нос, оно продолжало разрывать людские останки, когда его спиной вдруг выскользнула тонкая фигурка. Цепляясь за торчащие из земли корни и глыбы земли, Саломея с величайшей осторожностью спускалась к чудовищу. Вот ее рука коснулась лба твари, стирая одну букву из вырезанной на нем надписи — и голем обрушился в воду грудой глины, ничем не напоминавшей недавнего монстра, словно и сам он был лишь наваждением, кошмарным мороком насланным на хазарские полчища. Саломея с облегчением перевела дух — несмотря на огромные усилия, которых ей стоило создать этого монстра, она ничуть не сожалела о его разрушении. Страшно представить, сколько бед причинил голем, если бы остался в живых, уже отведав крови. К счастью чудовище сделало свое дело — и теперь Три Народа могли праздновать заслуженную победу.

Чуть больше года прошло с тех пор как франко-лангобардское войско вернуло Марсель христианскому мир — и вот по его улицам уже вновь гарцевали арабские жеребцы. Всадники — арабы и берберы, в белоснежных бурнусах и цветастых халатах, вооруженные длинными копьями, мечами дамасской стели и берберскими флиссами, — недобро поглядывали на жавшихся к стенам испуганных горожан. Многие из них лихорадочно вспоминали, где они были во время жестокой резни мусульман, случившейся во время освобождения города. Немногочисленные же сарацины, пережившие тот погром, напротив шумно приветствовали воинов Ислама.

Наибольший страх и изумление, граничащее со священным благоговением, вызывал тот, кто возглавлял всю эту процессию. Впрочем, поражал горожан не сам всадник, хотя, справедливости ради, он тоже производил впечатление, — статный рыжебородый мужчина, в бурнусе из синего шелка, скрывающем остроконечный шлем и искусно сработанную кольчугу. С пояса его свисала берберская сабля-нимча с рукоятью украшенной золотом и драгоценными камнями. Но изумленные люди больше смотрели на его скакуна — огромного слона с белой кожей и красными глазами. Могучее тело покрывала попона, сотканная из шелка и бархата, расписанного золотыми и серебряными узорами. Огромные бивни украшали насадки с золотыми шариками, а длинный хобот держал шипастую палицу, небрежно помахивая ею из стороны в сторону. Невиданный доселе зверь, с величавой неторопливостью шествующий по главной улице города, вызывал почти священный ужас у горожан и этот же страх распространялся и на его наездника — халифа Магриба и аль-Андалуса Яхьи ибн Йакуба. Над его головой реяло странное знамя, чье древко крепилось к слоновьему седлу: черный стяг с изображением белого рога, в окружении четырех крыльев, с арабскими письменами поверху. И все это шествие неспешно приближалось к мраморному дворцу, окруженному садами и фонтанами. Изящные шпили и минареты ненавязчиво напоминали о недавнем сарацинском владычестве, память о котором не смогли затмить наспех возведенные кресты, смотревшиеся на редкость чужеродно среди этой восточной роскоши.

Помнил о недавних хозяевах этих мест и герцог Ульфар, — худой мужчина с клочковатой бородой, длинным носом и бегающими зелеными глазами, придававшими ему сходство с потрепанной лисицей. Неказистого облика не мог скрыть и роскошный наряд герцога — расписанный золотом и серебром алый плащ, яркие штаны из синего бархата и алые сафьяновые сапоги с загнутыми носками на восточный лад. Внешне он все равно сильно проигрывал халифу, смотревшего на собеседника со снисходительным презрением. Внутреннюю силу Яхьи чувствовали и придворные, столпившиеся в тронном зале , где герцог принимал своего гостя — смотревшегося в этом дворце, как настоящий хозяин рядом с заискивающим временщиком. Это же звучало и в каждом слове халифа, что веско и твердо звучало по всему залу.

— Ромеи наш общий враг, — по латыни халиф говорил даже лучше самого герцога, — и твое предложение о союзе разумно, но нельзя помнить и то, что мы с тобой — не равны.

— Я — законный король лангобардов! — воскликнул Ульфар, но Яхья лишь насмешливо покривил губы.

— Король, — протянул он, — даже не все соплеменники держат твою сторону. Не говоря уже о главе неверных Клименте — а ведь его слово немало значит — и не только в Италии.

— Папа уважает силу, — недовольно сказал Ульфар, — и сейчас ему кажется, что эта сила на стороне мальчишки-ромея.

— И в чем он не прав? — усмехнулся халиф, — разве это не очевидно?

— Поэтому я и обратился к вам, — сдержанно произнес герцог.

— Надеюсь, ты не думал, что я стану даром помогать неверному, — пренебрежительно сказал Яхья, — мой флот, что стоит сейчас в гавани и мое войско вернут тебе Железную Корону — если ты вернешь мне Джаляль-аль-Хиляль.

— Согласен!- выпалил Ульфар с торопливым вздохом облегчения, вызвавшим у Яхьи очередную презрительную усмешку.

— Это еще не все, — халиф сделал паузу, наслаждаясь тревожной растерянностью на лице герцога, — но сначала убери...этих, прежде чем мы продолжим разговор.

Яхья небрежно кивнул на окруживших герцога придворных и Ульфар, передернув плечами, жестом велел изумленным выйти вон.

— Этих тоже, — халиф указал глазами на застывших у входа стражников-лангобардов, — для того, что я скажу достаточно и моей стражи.

Ульфар затравленно покосился на окруживших халифа черных рабов-зинджей, с длинными копьями и странной формы мечами, но все же велел убраться своим стражникам. Когда тяжелая, окованная железом, дверь захлопнулась за последним из лангобардов, Яхья вновь повернулся к Ульфару.

— Этот город я мог бы взять и не сговариваясь с тобой, — доверительно сказал халиф, — даже того войска, что есть сейчас со мной, хватило бы на весь Джаляль-аль-Хиляль . Но я не какой-то мелочный эмир, каким был Мухаммед ибн-Юсуф, погрязший в беспробудном пьянстве и самом мерзком разврате, я даже не просто халиф — я потомок пророка и духовный сын муккурабуна Исрафила и аль-Уззы, воплощенный Бог на земле. Несколько городов для меня значат меньше чем ничего: весь мир должен поклониться мне — и на меньшее я не согласен.

Он внимательно посмотрел на герцога и тому пришлось собрать всю свою выдержку, чтобы не содрогнуться перед просветленным взглядом фанатика.

— Наш союз не может быть союзом равных, — продолжал халиф, — и я явился сюда не как твой гость, но как хозяин своих законных владений. И, на правах хозяина, я могу даже оставить тебя наместником этого города — если ты примешь ислам и признаешь меня единственным Господином, властвующим на земле и на небе.