«Потом» оказалось через 33 года. Пришли с Олешкой, он позвал, я пошёл. Пришли, вижу пожилую женщину. Соня?! Стою как вкопанный, шок. Вошёл мальчуган — вижу, вылитый Олег, точно такой же, какими были мы в школе. Спрашивает: «Кто этот дядя?» — показывая на меня. Сонька молчит, глаза мокнут… Тогда я, как прорвало, говорю: «Когда я был чуть постарше, чем ты теперь, я очень любил твою маму, больше всех на свете, но она от меня ушла…» С тем и ушёл, не сказав, что уезжаю навсегда, не попрощался. По дороге вспомнилось, как я тонул на болоте — это был первый урок, а тогда, по приезде из Воркуты, я получил второй — жизнь учит сама, лучше мамы-папы.

На архитектурный меня не взяли — ни я, ни мама не сообразили взять бумажку в Академии, что я там учился — может, тогда бы и приняли. Поступил я на строительный факультет и стал студентом ЛИСИ — до Революции он назывался Ея Императорского Величия Марии Федоровны Институт Гражданских Инженеров, во как!

Мама поехала в Воркуту к отцу и Ингочке, надолго, жить там и работать рядом с ними, а я опять с моей любимой бабушкой! Началась студенческая жизнь, и стихи пришлось отложить…

Лекции — это не уроки, ребята скрипят перьями — записывают что-то за лектором— конспекты делают. Можно тихонько выйти покурить под монотонный речитатив лектора, можно и вздремнуть, договорившись с соседом о стрёме. Однажды, по-моему, уже на следующий год, профессор математики, Исидор Палыч, застукал всё-таки меня. Подходит и говорит «Я понимаю Ваше состояние, но попросил бы Вас не очень громко храпеть». Замечательный был человек, только благодаря ему многие инженерные задачи мне удавалось потом легко решать. Практические занятия интереснее, правда, всё зависит от преподавателя и предмета.

Первый год пролетел без особого труда, зимняя сессия прошла без потерь, но весеннюю сессию проходить не пришлось — моя бабушка, я так её любил, тихонько, на 75-м от роду году, заснула ночью навсегда. Мои друзья, Юрка с Олешкой, помогли мне и с гробом, и с машиной, и с кладбищем — тогда всё это было не так просто, как сегодня, огромное спасибо им, один бы я не справился так. Незадолго до смерти бабушка достала из своего сундучка и дала мне иконку с ликом Христа на ней. «Когда я помру, — сказала она, — положи мне это в гроб, это был честный, кристальной души, святой человек, а все остальные, что были около и потом — мошенники». Она всегда говорила, что ни на небе, ни ещё где-нибудь Бога нет. Бог есть только в наших сердцах, если Он там, а если Его там нет — горе тому и кто рядом с ним.

Похоронил я бабулю мою на Серафимовском, а сам пришёл в Деканат со справкой о её смерти, чтобы пояснить причину отсутствия на сессии. Секретарь спросила, буду ли я сдавать сессию осенью или останусь на второй год. Всё лето корпеть над конспектами? Дудки! Конечно, на второй год!

И покатилось ещё одно безоблачное, но уже не военное, лето. Больше всего времени проводим мы с друзьями и подружками в Летнем Саду и на Кировских Островах. С Игорёчком, новым моим дружком и его отцом плывём по Средней Невке, отец рассказывает про войну, но помалкивает, почему он ушёл из дому. Не он один такой, вот у Лёни тоже нет отца, ходим к нему «Голос» слушать, мать одна дома, готовит нам картошку с луком. Война многих развела. У моей бывшей подружки отец тоже ушёл, комнатку дочке оставил…

На фото: «Моя бабушка — Шамовская Мелания Густавовна»

Теперь я на первом курсе уже не новичок! Первое время на подготовительные занятия не хожу, в деканате разрешили. Целыми днями, разгуливая по аудиториям, присматриваюсь, знакомлюсь, привыкаю по-новому понимать окружающее. Появилось много демобилизованных офицеров, с колодками наград и красными и жёлтыми нашивочками о ранениях на груди. Пригласил комсорг — я вступил в комсомол в 1943-м, во время войны, спросили, что полезное для организации я мог бы делать, какую комсомольскую работу можно мне доверить. Я обещал подумать и пошёл знакомиться с активистами — одни организовывали джаз-банд, другие собирались выпускать большую газету на стену зала, уже название придумали — «Молния». Я растерялся, сначала иду к «джазистам», выясняется, что у них есть тромбон, но нет тромбониста — взял я, авантюрист, этот тромбон, принёс домой и дунул разок-другой. Соседей дома ещё не было, только старушка. «Что такое, что случилось?» прибежав, спросила она, вся бледная от страха. Я её, как могу, успокаиваю, но понимаю, что дудеть надо поаккуратней и когда в квартире никого нет. А потом выяснилось, что играть надо по нотам — пришлось тромбон отдать, Мишка же стал барабанщиком, там ноты не требовались! На одном вечере попробовал попеть модную «Ах ты дорожка, фронтовая» под этот джаз, но понял, что это не для меня. Мишка, из еврейских беженцев, что бежали из Ясс от немцeв, приехал из Челябинска, жил в общежитии, пришёлся мне по сердцу, и я пригласил его жить у меня, пока он не перекочевал к подружке. С «Молнией» оказалось всё проще, надо было рисовать то, что решит редколлегия, и я втянулся в это с радостью и удовольствием. До самой дипломной работы рисовал и, даже, сочинял иногда подписи под карикатурами. Фимочка, однокурсник, собирал эти газеты, хранил где-то, но, к несчастью, он тяжело заболел и умер в 2011-м году — искать его схрон я не могу. Зимнюю сессию я одолел без потерь, даже пятёрку получил, по химии — угадал катализатора, но в январе тов. Жданов стал громить композиторов и писателей — стало тревожно! 13-го, в День моего рождения погиб Михоэлс, артист, что баюкал негритёнка в кинофильме «Цирк».

Весенняя сессия прошла благополучно. Перевели на второй курс и отправили «на поле», на геодезическую практику. Остаток лета проявил новых друзей, молоденького Милославского из случайно сохранившихся прошлых, Иринку Бенуа, (много лет спустя её дядя, Пётр Устинов, приходил в наш ресторан), её милую подружку Ядвинскую — называли её «ЯЗдвинская». Познакомился и с другими замечательными ребятами, в том числе и с одной, очень красивой и весёлой девчонкой Ниной. Она 13-и лет научилась аккордеонить, в Казани, куда она была эвакуирована, играла и пела в госпиталях для раненых и здесь, в Ленинграде, аккордеонила в пионерском лагере, рядом с моим, а я не знал её тогда! А сейчас сердечко моё так и замерло! И так замирало каждый раз, все 56 лет, до самой её смерти в 2009-м году.

«Моя будущая жена — Нина Рохман — пришла с пионерами в госпиталь,1944 год».

А с последней, до встречи с Нинулей, моей подружкой меня познакомил мой друг-однокурсник. Девчонка эта была очень красивой — высокая, ноги невероятной длины и рыжая, как огонь! Мы старались почаще быть вместе и когда Мишка, что жил у мня, уходил ночевать к своей будущей жене, подружка оставалась со мной. Она работала напротив больницы Эрисмана, в средней школе, близко от моего дома. Я, конечно, поинтересовался, что она преподаёт там. Рассмеялась, это раньше была школа, сказала, теперь это НИИ. И кто ты там, спросил. Я, говорит, мастер-художник по внутренним помещениям кораблей и подводных лодок. Мне стало холодно внутри — это ж военное, секретное учреждение, узнают там про меня и ей конец. Через пару дней я понял, что наше счастливое времечко кончилось и так больше рисковать её жизнью нельзя, собрал всё, что было её у меня и срочно, рано утречком, помчался к ней домой, это была суббота, мы планировали поехать на острова, поэтому приехал я ни свет, ни заря. Она очень удивилась, ты, говорит, чего, что случилось? Случилось! Нам нужно немедленно расстаться и никто не должен знать, что ты была со мной. Я понимал, что это с моей стороны неожиданный и непонятный удар по самому, самому! Длинная секунда молчания, в глазах вопрос «Почему, за что?» Стараюсь как можно спокойней объяснить: «мой отец враг народа, сидит в лагере и если узнают про нас, тебе крышка, объявят шпионом, скажут, что ты направлена сюда американцами находить и пересылать им секретные сведения о военном флоте нашей Родины! Прости меня, но я не могу тобой, нами, рисковать, ведь за это тебя могут расстрелять!» Что было потом, сколько слёз и прощальных расставальных поцелуев — до сих пор горько об этом вспоминать.