Вторая ночь в лесу не так страшна, как первая. Они привыкли к звукам, зола еще дышит теплом, к тому же Готфрид дал им толстое покрывало. Засыпая, Неле замечает, что у Тилля сна еще ни в одном глазу. Он так сосредоточенно, так напряженно думает, что она не решается повернуть к нему голову.

— Тот, кто несет огонь, — тихо произносит он.

К ней он обращается или нет?

— Ты заболел?

Кажется, у него жар. Неле прижимается к нему, от него волнами идет тепло, и от этого приятно, не так холодно. Вскоре она засыпает, и ей снится поле битвы — тысячи людей идут по холмам, и тогда раздается грохот пушек. Она просыпается: утро, опять льет дождь.

Певец скрючился под покрывалом, в одной руке у него грифель, в другой альманах. На пустых страницах он пишет крошечными буквами, не разобрать, альманах у него один, бумага дорога.

— Труднее всего стихи складывать, — говорит он. — Что рифмуется со словом «злодей»?

Но все же он дописал песню о сатанинском мельнике, и вот они на рыночной площади, Готфрид поет, а Тилль танцует так изящно и легко, что даже Неле удивляется.

На площади стоят и другие телеги. В телеге напротив продавец тканей, рядом двое точильщиков, потом торговец фруктами, лудильщик, еще один точильщик, потом целитель с помогающим от всех без исключения болезней териаком, еще один торговец фруктами, за ним торговец специями, еще один целитель, этот без териака и без покупателей, четвертый точильщик, а рядом брадобрей. Все это — странствующий люд. Кто такого человека ограбит или убьет, тому ничего не будет. Это цена свободы.

На краю площади еще несколько сомнительных фигур. Это люди и вовсе без чести — музыканты, к примеру, со свистульками, волынкой и скрипкой. Стоят они далеко, но Неле кажется, что они ухмыляются в их сторону и перешучиваются о Готфриде. Рядом с ними сидит рассказчик. Его можно узнать по желтой шляпе и синему камзолу, а еще по тому, что на шее у него висит табличка, на которой большими буквами что-то написано, — наверное, «рассказчик», — таблички только у рассказчиков и бывают, в чем вроде бы мало толку, читать-то зрители не умеют. Но иначе никак: музыкантов узнаешь по инструментам, торговцев по товарам, а рассказчика, значит, по табличке. Рядом еще один человек, маленького роста, издалека видно, что шут, — пестрый камзол, дутые штаны, меховой воротник. Он смотрит в их сторону с неприятной улыбкой, и в этой улыбке таится не просто насмешка, а что-то похуже; встретив взгляд Неле, он поднимает бровь, облизывает уголок рта и подмигивает.

Готфрид второй раз добрался до двенадцатой строфы, второй раз допел свою новую балладу. Некоторое время молчит, потом начинает сначала. Тилль подает Неле знак. Она встает. Конечно, ей часто доводилось плясать: на деревенских праздниках, когда приезжали музыканты и парни прыгали через костер, и просто так, без всякой музыки, с батрачками, когда в работе случался перерыв. Но никогда еще она не танцевала перед зрителями.

Теперь, поворачиваясь в одну сторону, а потом в другую, она понимает, что неважно, кто на тебя смотрит. Надо только держаться Тилля. Всякий раз, когда он хлопает в ладоши, она тоже хлопает, когда он поднимает правую ногу, то и она поднимает правую ногу, он левую — и она тоже, сперва чуть позже него, а потом одновременно, будто заранее чувствует, что он сейчас сделает, будто два человека в танце слились воедино. Тут Тилль ныряет вперед и встает на руки, танцует на руках, а она кружится вокруг него, кружится и кружится, так что рыночная площадь растекается перед ней пятнами краски. Она начинает терять равновесие, но сопротивляется, смотрит в пустоту, пока ей не становится легче, и продолжает кружиться, не шатаясь.

На мгновение она теряется, когда мелодия вдруг набирает силу и звук разрастается, но почти сразу понимает, что это присоединились музыканты. Они подходят, играя на своих инструментах, и Готфрид сперва пытается попасть в ритм, а затем беспомощно опускает лютню, и тут наконец музыка звучит как надо. Народ хлопает в ладоши, монеты прыгают по настилу телеги. Тилль снова на ногах, Неле перестает кружиться, ей удается не упасть, она смотрит, как Тилль закрепляет на телеге один конец веревки — где он ее взял? — а другой кидает так, что она разматывается. Кто-то ловит этот конец, она не видит толком кто, площадь перед глазами все еще плывет, кто-то привязал его к чему-то, и Тилль уже стоит на веревке и скачет по ней вперед и назад, и кланяется, и на телегу снова падают монеты, Готфрид еле успевает собирать. Наконец мальчик спрыгивает с веревки, берет Неле за руку, музыканты играют туш, и они кланяются вместе, люди хлопают и ободрительно кричат, а торговец фруктами кидает им яблоки — она ловит одно и вгрызается в него; как давно она не ела яблок! Тилль тоже ловит яблоко, потом еще и еще, и еще, и принимается ими жонглировать. В толпе снова раздаются крики восторга.

Вечером они сидят на площади и слушают рассказчика. Рассказывает он о бедном короле Фридрихе Пражском, что правил лишь одну зиму, пока его не прогнала могучая рать императора — и пал гордый город, никогда боле ему не быть великим. Рассказчик говорит длинными предложениями, мелодия его речи плавна, как колыбельная; он не делает ни единого жеста, приковывает взгляды к себе одним только голосом. «Все это правда, — говорит он в конце, — даже придуманное — правда». И хоть Неле не понимает, что это значит, она хлопает со всеми.

Готфрид царапает что-то в своей книжице. «А мне-то и невдомек было, — бормочет он, — что Фридриха уже прогнали, песню о нем переписывать придется».

Справа от Неле скрипач, закрыв глаза, сосредоточенно настраивает свой инструмент. Мы теперь с ними, думает она. Мы теперь — странствующий люд.

Кто-то трогает ее за плечо, она испуганно оборачивается.

За ней сидит на корточках шут. Он немолод, и лицо у него багровое. Такое багровое лицо было у Хайнриха Тамма в последние дни перед смертью. Даже глаза шута в красных прожилках. Но взгляд острый и умный, и неприветливый.

— Эй, вы, — тихо говорит он.

Тут оборачивается и мальчик.

— Пойдете со мной?

— Да, — отвечает мальчик, не задумываясь.

Неле смотрит на него в изумлении. Ведь они же собирались путешествовать с Готфридом, который добр к ним, который кормит их, который вывел их из леса? С Готфридом, которому они пригодились бы!

— Вы мне пригодитесь, — говорит шут. — И я вам пригожусь. Я вас всему научу.

— Но мы с ним путешествуем.

Неле показывает на Готфрида. Тот шевелит губами, царапая что-то в альманахе. Грифель ломается в его руке, он бормочет ругательство, пишет дальше обломком.

— Немного вам от него будет проку, — говорит шут.

— Мы тебя не знаем, — говорит Неле.

— Я Пирмин. Теперь вы меня знаете.

— Я Тилль. Это Неле.

— Еще раз звать не буду. Не уверены, так и не надо. Тогда я пошел. А вы езжайте с этим.

— Мы с тобой, — говорит мальчик.

Пирмин протягивает ему руку, Тилль ее пожимает. Шут тихо хихикает, растягивает губы и снова высовывает кончик толстого влажного языка. Неле не хочет с ним.

Он протягивает ей руку.

Она замирает. За ее спиной рассказчик описывает, как Зимний король бежит из горящего города, как становится приживальщиком протестантских правителей, как странствует со своей дурацкой свитой, носит пурпур, будто он еще велик, но над ним смеются дети, а мудрецы льют слезы, видя, как недолговечно все великое.

Теперь и Готфрид заметил что-то неладное. Он видит протянутую руку шута и хмурится.

— Ну же, — говорит мальчик, — давай.

Но почему она должна делать, что говорит Тилль? Сбежала из дома, а теперь вместо отца будет слушаться его? Чем она ему обязана, почему он командует?

— Что такое? — спрашивает Готфрид. — Что тут происходит?

Пирмин все еще протягивает ей руку. И ухмыляется все так же, будто ее сомнения ничего не значат, будто он давно знает, что она решит.

— Что тут такое происходит? — повторяет Готфрид.

Рука шута мясистая и мягкая на вид, Неле не хочется к ней прикасаться. Готфрид, конечно, мало что умеет. Но он был к ним добр. А этот человек ей не нравится, что-то с ним не так. Но, с другой стороны, Готфрид их ничему научить не может, это правда.