— Мы рассчитываем на вас, — произнесла она. Хорошо ли она выбрала тон, не слишком торжественно? Но у него была такая мощная челюсть, и такие кустистые брови, а когда он ей представлялся, то чуть не пустил слезу. Для него торжественный тон был, пожалуй, самым подходящим. — Мы рассчитываем на Бранденбург.

Он поклонился:

— Бранденбург вас не разочарует!

Его жена окинула Лиз ледяным взглядом. Надеясь, что на этом разговор был окончен, Лиз поискала глазами Волькенштайна, но его нигде не было видно, а теперь и бранденбуржцы мерным шагом удалились.

Она осталась одна. Музыканты снова заиграли. По такту Лиз узнала новейший модный танец, менуэт. Собрались два ряда господа с одной стороны, дамы с другой. Разошлись, снова сошлись, руки в перчатках коснулись друг друга. Партнеры повернулись, разошлись опять, и все повторилось, музыканты же легко и мелодично варьировали звучавшую раньше тему: разошлись, сошлись, поворот, разошлись. В музыке звучала тоска бог весть по кому или чему. Мимо, не глядя друг на друга, но двигаясь рядом в такт музыке, прошли французский посланник и граф Оксеншерна. Лиз увидела Контарини с очень юной дамой, красоткой с точеным станом, а рядом графа Волькенштайна, который стоял, прикрыв глаза, целиком отдавшись звуку и, очевидно, вовсе не думая более о ней.

Жаль, что ей не подобало танцевать. Она всю жизнь любила танцы, но сейчас у нее ничего не оставалось, кроме королевского достоинства — а оно было несовместимо с тем, чтобы встать в ряд дам. Кроме того, ей трудно было двигаться: мантия была слишком тяжела для разогретого множеством факелов зала, а снять ее Лиз не могла, платье под ней было слишком простым. От ее старого гардероба остались только эти горностаи, все остальное было распродано. Она часто спрашивала себя, зачем сохранила горностаевую мантию. Теперь она знала ответ.

Ряды снова сошлись, но вдруг начался беспорядок. Кто-то стоял посреди зала и явно не собирался пропускать танцующих. С краю люди продолжали двигаться под музыку — вот Сальвиус, вот жена бранденбуржца, — но в центре ряды не могли сомкнуться: танцоры сталкивались и теряли равновесие, пытаясь пробиться мимо стоящего. Он был тощ, щеки впалые, подбородок остер, на лбу шрам. На нем был пестрый камзол, широкие штаны и добротные кожаные туфли. На голове позвякивал колокольчиками шутовской колпак. Тут он начал жонглировать, что-то стальное взлетело в воздух: два предмета, вот уже три, уже четыре, уже пять.

В первую секунду никто не понял, потом поняли сразу все: это были лезвия! Стоявшие рядом отшатнулись, мужчины пригнулись, женщины закрыли лица руками. Но изогнутые кинжалы всякий раз возвращались в руки жонглера рукоятью вниз, а тут он принялся еще и приплясывать — мелкими шагами, сперва медленно, потом быстрее, так что ускорилась и музыка: не он следовал ей, а она ему. Больше никто не танцевал, все разошлись к стенам, чтобы лучше видеть, как он кружится вокруг своей оси, пока над его головой все выше взлетают кинжалы. Это был уже не элегантный размеренный танец, а дикая гонка в головокружительном галопе, все быстрее и быстрее.

Тогда он запел. Его высокий голос отдавал жестью, но он не фальшивил и не задыхался. Текст было не разобрать. Похоже, он пел на языке, который сам придумал. И все же казалось, что понимаешь, о чем речь, — понимаешь, хоть и не можешь объяснить словами.

Кинжалы, между тем, исчезали. Вот их осталось в воздухе только четыре, только три, один за другим он заправлял их себе за пояс.

И тут в зале раздался крик. Зеленая юбка дамы, юной супруги Контарини, покрылась красными брызгами. Очевидно, лезвие все же взрезало ладонь, но по лицу жонглера этого никак нельзя было предположить — смеясь, он подкинул последний кинжал так высоко, что тот пролетел сквозь люстру, не коснувшись ни одной свечи, и поймал его в кружащемся падении, и заткнул за пояс. Музыка утихла. Жонглер раскланялся.

Публика бурно зааплодировала.

— Тилль! — воскликнул кто-то.

— Браво, Тилль! — крикнул другой. — Браво, браво!

Музыканты снова заиграли. У Лиз закружилась голова. В зале горело множество свечей, и в мантии было невыносимо жарко. С правой стороны вестибюля была открыта дверь, за ней виднелась винтовая лестница. Поколебавшись мгновение, Лиз направилась по ней вверх.

Лестница поднималась так круто, что ей дважды пришлось остановиться, чтобы перевести дыхание. Она прислонилась к стене. На секунду перед глазами почернело, колени прогнулись, ей показалось, что сейчас она упадет. Но нет, ей удалось собраться с силами и продолжить подъем. Наконец она добралась до маленького балкона.

Она откинула капюшон, прислонилась к каменным перилам. Внизу была главная площадь, справа упирались в небо башни собора. Солнце, похоже, только что зашло. Все еще накрапывал дождь.

Внизу в полутьме показался человек и пересек площадь. Это был Ламберг. Нагнувшись вперед, он мелкими, шаркающими шажками направлялся к своей резиденции. Пурпурный плащ вяло колыхался в такт его шагам.

Минуту он стоял перед дверью, погруженный в себя, очевидно, размышляя о чем-то. Затем зашел внутрь.

Лиз закрыла глаза. С наслаждением вдохнула прохладный воздух.

— Как поживает мой осел? — спросила она.

— Книгу пишет. А ты как поживаешь, малышка Лиз?

Она открыла глаза. Он стоял рядом, опираясь на перила. Правая рука была перевязана платком.

— Ты неплохо сохранилась, — сказал он. — Постарела, конечно, но пока не поглупела, да и смотришься не так уж плохо.

— Ты тоже. Только колпак тебе не к лицу.

Он поднял руку, которая не была поранена, и побрякал колокольчиками.

— Император желает, чтобы я носил колпак: так я нарисован в книжке, которая ему нравится. «Я тебя привез в Вену, — говорит, — изволь теперь одеваться так, как мы привыкли».

Она вопросительно указала на его перевязанную руку.

— Перед высокими господами я иногда хватаюсь за лезвие. Они тогда больше денег дают.

— А каков император?

— Да как все. По ночам спит. Любит, чтобы с ним были ласковы.

— А Неле где?

Он мгновение помолчал, будто вспоминал, о ком она.

— Замуж вышла, — проговорил он наконец. — Давно.

— Придет мир, Тилль. Я вернусь домой. За море, в Англию. Хочешь со мной? Получишь теплую комнату, и голодать тоже не будешь. Даже если не сможешь больше выступать.

Он молчал. Среди капель дождя было столько снежинок, что уже было совершенно ясно: шел снег.

— По старой памяти, Тилль, — сказала она. — Ты же знаешь не хуже меня, что рано или поздно император на тебя за что-нибудь рассердится. Тогда ты снова окажешься на улице. Со мной тебе будет лучше.

— Хочешь взять меня в нахлебники, малышка Лиз? Каждый день миска супа, и теплое одеяло, и мягкие тапочки, пока я мирно не помру?

— Не так уж это и плохо.

— А знаешь, что лучше? Что еще лучше, чем мирно умереть?

— Что же?

— Не умирать, малышка Лиз. Это намного лучше.

Она посмотрела на лестницу. Снизу, из зала, доносились восклицания, смех и музыка. Когда она снова обернулась, его не было рядом. Она изумленно перегнулась через перила, но на площади было темно, и Тилля нигде не было видно.

Если и дальше будет так валить снег, завтра все побелеет, и трудно будет добраться до Гааги. Не рановато ли для снега? Наверное, за такую непогоду какое-нибудь несчастное создание скоро будет приковано там, внизу, к позорному столбу.

«А ведь на самом деле это из-за меня, — подумала Лиз. — Ведь это я — Зимняя королева!»

Она откинула голову и широко открыла рот. Давно она так не делала. Снег был таким же холодным и сладковатым, как раньше, когда она была девочкой. И тогда, чтобы лучше почувствовать вкус, зная, что в темноте ее никто не увидит, она высунула язык.