— Перестань! — говорит мальчик.

Она смеется: и как он только догадался, о чем она думает. Помогло, хлеб исчез.

Пирмин кренится вперед. Лежит на земле тяжелым мешком, храпит, как животное, спина вздымается и опускается.

Дети обеспокоенно переглядываются.

Холодно.

Скоро огонь угаснет.

Адам Олеарий, готторпский придворный математик, куратор герцогской кунсткамеры и автор повествования о преисполненном испытаний посольстве в Московию и Персию, из которого вернулся за несколько лет тому назад практически невредимым, обычно не лез за словом в карман, но сегодня волнение мешало его речам. И немудрено: на него пристально смотрел, окруженный полудюжиной секретарей в черных рясах и чудесным образом не согбенный грузом своей невероятной учености, не кто иной, как отец Афанасий Кирхер, профессор римской коллегии.

Хоть они увиделись впервые, но обращались друг к другу, будто знакомы полжизни, как это принято среди ученых. Олеарий осведомился, что привело сюда досточтимого коллегу, намеренно не уточняя, имеет он в виду Священную Римскую империю германской нации, Гольштейн или возвышающийся за ними замок Готторп.

Кирхер помолчал, будто извлекая ответ из глубин своей памяти, а затем тихим и несколько тонким голосом ответствовал, что покинул Вечный город, преследуя ряд целей, важнейшая из которых — поиск медикамента от чумы.

— Господь сохрани, — сказал Олеарий, — неужто в Гольштейн снова пришла чума?

Кирхер не ответил.

Олеария сбивала с толку юность собеседника: трудно было поверить, что этот человек с такими мягкими чертами лица решил загадку магнетизма, загадку света, загадку музыки, а поговаривают, что и загадку древнеегипетских письмен. Олеарий осознавал собственную значимость, и никогда не слыл чрезмерно скромным. Но в присутствии Кирхера ему грозил отказать дар речи.

Само собой разумелось, что ученых мужей не смущают религиозные различия. Почти четверть века назад, когда начиналась великая война, было иначе, но с тех пор многое изменилось. В Московии протестант Олеарий сошелся с французскими монахами, и ни для кого не было секретом, что Кирхер переписывался со многими учеными кальвинистами. И все же только что, когда Кирхер между делом упомянул гибель шведского короля в битве при Лютцене, поблагодарив при этом Господа за милость его, Олеарий с великим трудом удержался и не сказал, что гибель Густава Адольфа есть катастрофа, в коей всякий разумный человек увидит дьявольские козни.

— Вы говорите, что желаете излечить чуму, — прокашлялся Олеарий, так и не дождавшись ответа. — И что прибыли для этого в Гольштейн. Значит, в Гольштейн вернулась чума?

Кирхер снова помолчал, созерцая свои ногти, что, видимо, составляло у него привычку, а затем ответил, что он, разумеется, не стал бы отправляться сюда в поисках средства от чумы, если бы здесь бушевала чума, ведь очевидно, что именно там, где чума есть, средства против нее нет. Милость Господня столь велика, что ученым нет никакого резона подвергать опасности свою жизнь в поисках медикамента, а следует отправляться именно туда, где болезнь не встречается. Там и только там можно найти то, что согласно силам природы и Божьей воле противодействует болезни.

Они сидели на единственной сохранившейся каменной скамье замкового парка и обмакивали сахарные палочки в разбавленное вино. Шестеро секретарей Кирхера стояли на почтительном отдалении, завороженно наблюдая за ними.

Вино было не из лучших; Олеарий знал это и знал, что парк и замок тоже не впечатляли. Мародеры порубили старые деревья, газон был покрыт пропалинами, кусты попорчены, равно как и фасад, к тому же замку не хватало куска крыши. Олеарий еще помнил времена, когда замок был жемчужиной севера, гордостью ютских герцогов. Тогда он был ребенком, сыном простого ремесленника; герцог обратил внимание на его одаренность и отправил его учиться в университет, а затем снарядил послом в Московию и в далекую, сияющую Персию, где он увидал верблюдов и грифонов, и нефритовые башни, и говорящих змей. Олеарий с охотой остался бы там, но ведь он клялся герцогу в верности, к тому же дома его ждала супруга, так он, по крайней мере, полагал, не подозревая, что ее уже не было в живых. И вот он вернулся в холодную империю, к войне и печальной вдовой доле.

Кирхер выпил еще глоток вина, еле заметно скривился, вытер красно-белым платком губы и продолжил объяснение.

— Эксперимент, — сказал он. — Новый метод, позволяющий с уверенностью выяснить истину опытным путем. К примеру, если поджечь шар из серы, битума и угля, то зарожденный таким образом огонь вызывает гнев. Сознание мутится от ярости, если только оказаться с ним в одном помещении. Происходит это оттого, что шар отражает свойства алой планеты Марс. Аналогичным образом можно использовать водянистые свойства Нептуна для успокоения взволнованного духа, а обманчивость луны для отравления чувств. Стоит трезвому человеку пробыть недолгое время рядом с луноподобным магнитом, как он сделается пьян, будто осушил мех вина.

— Магниты вызывают опьянение?

— Прочтите мою книгу. В моей новой работе я описываю этот феномен подробнее. Она носит название Ars magna lucis et umbrae и отвечает на открытые вопросы.

— На какие?

— На все. Что же касается шара из серы — благодаря этому эксперименту мне явилась мысль дать чумному пациенту отвар из серы и крови улиток. Ибо, с одной стороны, сера изгоняет из тела марсоподобные элементы болезни, а, с другой стороны, кровь улиток, будучи драконтологическим субститутом, услащает излишне кислые телесные соки.

— Как-как?

Кирхер снова принялся рассматривать ногти.

— Кровь улиток заменяет драконью кровь? — спросил Олеарий.

— Нет, — снисходительно объяснил Кирхер. — Драконью желчь.

— И что же в таком случае привело вас сюда?

— Субституция имеет свои границы. Больной, на коем я проводил эксперимент, умер от чумы, невзирая на отвар, тем самым окончательно доказав, что настоящая драконья кровь его вылечила бы. Значит, нам требуется дракон, а в Гольштейне живет последний дракон севера.

Кирхер посмотрел на свои руки. Его дыхание, поднималось облачками. Олеарий поежился от холода. В замке не было теплее, деревьев нигде не осталось, и все дрова, которые еще удавалось раздобыть, уходили на спальню герцога.

— А его видели, этого дракона?

— Разумеется, нет. Увиденный дракон был бы драконом, не обладающим важнейшим драконьим свойством — а именно неуловимостью. Посему ни в коем случае не стоит верить рассказам людей, якобы видевших дракона: дракон, позволивший себя увидеть, априори проявил себя как дракон, не являющийся истинным драконом.

Олеарий потер лоб.

— В этой же местности никогда еще не видали драконов. Таким образом, я уверен, что дракон находится именно здесь.

— Но ведь много где не видали драконов. Почему вы ищете именно в Гольштейне?

— Во-первых, отсюда ушла чума. Это верный признак. Во-вторых, я использовал маятник.

— Но это же магия!

— Не в том случае, если маятник магнитный.

Кирхер посмотрел на Олеария мерцающими глазами. Чуть презрительная улыбка исчезла с его лица, когда он наклонился вперед и с простотой, изумившей Олеария, спросил:

— Поможете мне?

— В чем?

— В поисках дракона.

Олеарий сделал вид, что размышляет. На самом же деле решение было очевидно. Он был немолод, у него не было детей, жена его умерла. Он каждый день навещал ее могилу, и до сих пор случалось, что он просыпался ночью и плакал, так ему ее не хватало, так тягостно было одиночество. Его ничто здесь не держало. И если величайший ученый всего света предлагал ему разделить приключение, размышлять было нечего. Он набрал в грудь воздуха, чтобы дать ответ.

Но Кирхер опередил его. Он поднялся и отряхнул пыль с рясы.

— Итак, завтра утром выезжаем.

— Я хотел бы взять с собой ассистента, — не без раздражения сказал Олеарий. — Магистр Флеминг сведущ и будет нам полезен.