Неле так не хотела, и поэтому пошла с Тиллем.

Сколько дней с тех пор прошло? Она не знает, в лесу время спуталось. Но она хорошо помнит, как Тилль, тощий и какой-то скособоченный, стоял перед ней вечером после суда среди колышущейся пшеницы на штегеровском поле.

— Что теперь с вами будет? — спросила она.

— Мать говорит, чтоб я шел в батраки. Только это трудно будет, говорит, потому что я слишком худой и маленький, чтобы хорошо работать.

— Но все равно придется?

— Нет. Я ухожу.

— Куда?

— Далеко.

— Когда?

— Сейчас. Один из иезуитов, который молодой, на меня уже посмотрел.

— Но не можешь же ты взять и уйти!

— Могу.

— А если тебя поймают? Ты один, а их много.

— Но у меня две ноги, а у судьи с его мантией и у стражника с алебардой тоже. У каждого из них столько же ног, сколько у меня, и ни одной больше. Все они вместе не бегают быстрее нас.

Тут она почувствовала чудное волнение, и ее горло сжалось, и сердце заколотилось.

— Почему ты говоришь «нас»?

— Потому что ты тоже уходишь.

— С тобой?

— Ну вот же я тебя и жду.

Она чувствует, что нельзя задумываться, иначе ее покинет решимость, иначе она останется здесь, как положено; но он прав, можно просто взять и уйти. Все думают, что нельзя, а на самом деле ничто тебя не держит.

— Беги домой, — говорит он, — возьми хлеба, сколько унесешь.

— Нет!

— Ты со мной не пойдешь?

— Пойду. Только домой не пойду.

— А хлеб?

— Если я увижу отца и маму, и печь, и сестру, то никуда не пойду. Увижу и останусь!

— Но нам нужен хлеб!

Она мотает головой. И сейчас, собирая монеты на рыночной площади чужой деревни, она думает, что не ошиблась; вернись она тогда в родную пекарню, то осталась бы, и скоро ее выдали бы замуж за старшего сына Штегера, который без двух передних зубов. Редко случается в жизни, что можно выбрать один путь, а можно другой. Редко случается, что ты действительно что-то решаешь.

— Мы не сможем без хлеба, — говорит он. — И утра надо дождаться. Ты не знаешь ночного леса. Ты не знаешь, каково это.

— Стылой боишься?

Она понимает, что победила.

— Ничего я не боюсь.

— Ну так идем!

Всю свою жизнь она будет помнить эту ночь, всю жизнь будет помнить хихиканье блуждающих огней, голоса из черноты, будет помнить крики животных и светящееся лицо, возникшее перед ней на мгновение и снова исчезнувшее, так что она не успела понять, правда ли оно было или померещилось. Всю жизнь она будет вспоминать свой ужас, как сердце билось в самом горле, как стучала кровь в ушах и как жалобно бормотал мальчик, заговаривающий то ли собственный страх, то ли лесных существ. Утро застает их трясущимися от холода на краю глинистой прогалины. С деревьев капает роса, от голода подводит животы.

— Надо было тебе за хлебом сходить.

— Я ведь тебе могу и по носу дать.

Они идут дальше сквозь влажный, промозглый утренний воздух, и Тилль всхлипывает, и Неле тоже тяжко, хоть плачь. Ноги еле идут, есть хочется ужасно, прав был Тилль, без хлеба им не выжить. Можно искать ягоды и корни, и траву вроде бы есть можно, но этого мало, этим не наешься. Летом, может, и хватило бы, но не сейчас, не в такой холод.

И тут они слышат позади скрип и скрежет — что-то едет. Они прячутся в кустах и смотрят оттуда на дорогу, пока не оказывается, что это всего лишь телега бродячего певца. Тилль выпрыгивает из кустов, встает посреди дороги.

— А, — говорит певец, — мельничий сын!

— Возьмешь нас?

— С чего бы?

— С того, что мы иначе сдохнем. И мы тебе пригодимся. Да и разве тебе не скучно одному?

— Тебя, чай, уже ищут.

— Вот тебе и еще причина. Ты же не хочешь, чтобы меня нашли?

— Залезайте.

По дороге Готфрид объясняет им самое главное: кто путешествует с бродячим певцом, тот из странствующего люда, того не охраняет никакая гильдия и не защищает никакая власть. Если ты в городе и начался пожар, то надо удирать, потому что решат, что это ты поджег. Если ты в деревне и у кого-то что-то украли — тоже беги. Если нападут разбойники — отдавай им все что есть. Но они обычно ничего не требуют, только песен. Постарайся, спой им получше, разбойники и пляшут живее, чем деревенские. Будь начеку, узнавай, где и когда рыночный день: если день не рыночный, в деревню не пустят. На рынке народ собирается, хочет плясать, хочет песни послушать, и с деньгами расстается легко.

— Отец мой умер?

— Само собой.

— Ты сам видел?

— Конечно, видел, для чего же я приезжал. Сперва он судей простил, как положено, потом палача, потом поднялся на погост, палач ему на шею петлю надел, а потом он принялся бормотать что-то, но я далеко сзади стоял, не расслышал.

— А потом?

— А потом обычное дело.

— То есть он умер?

— Слушай, ежели человека повесили, что же ему делать, как не помирать? Сам-то как думаешь?

— Это быстро вышло?

Готфрид некоторое время молчит, потом отвечает:

— Да. Очень быстро.

Дальше они едут молча. Деревья здесь стоят не так тесно, лучи света пробиваются сквозь листья. На полянах над травой поднимается пар, воздух наполняется насекомыми и птицами.

— А как ты стал бродячим певцом? — спрашивает Неле.

— Учиться надо. У меня был наставник. Всему меня научил. Вы о нем слыхали, Герхард Фогтланд.

— Не слыхали.

— Фогтланд из Трира!

Мальчик пожимает плечами.

— Великое причитание о походе герцога Эрнста на коварного султана.

— Что?

— Это его самая известная песня. «Великое причитание о походе герцога Эрнста на коварного султана». Правда не знаете? Спеть вам?

Неле кивает, и так они знакомятся с жалкими талантами Готфрида. В «Великом причитании о походе герцога Эрнста на коварного султана» тридцать три строфы, и хоть Готфриду больше похвастаться нечем, но слова у него в голове держатся отлично, и он не одной строфы не пропускает.

Так они едут. Едут долго, певец поет, осел время от времени фыркает, колеса скрипят и трещат, будто друг с другом разговаривают. Неле видит краем глаза, что у мальчика текут по лицу слезы. Он отвернулся, чтобы никто не заметил.

Допев балладу, Готфрид начинает сначала. Потом поет о прекрасном курфюрсте Фридрихе и восстании богемских сословий, потом о злом драконе Куфере и рыцаре Роберте, потом о подлом французском короле и его враге, великом короле испанском. Потом рассказывает о своей жизни. Отец его был палачом, так что и ему судьба была палачом становиться. Но он убежал.

— Как мы, — говорит Неле.

— Многие убегают, это чаще бывает, чем вы думаете. Порядочному человеку положено всю жизнь на одном месте сидеть, да только многим не сидится, вот и бродят они по свету. Никто их не защитит, зато они свободные. И вешать им никого не приходится. Никого не приходится убивать.

— Не приходится идти за штегеровского сына, — говорит Неле.

— Не приходится становиться батраком, — говорит мальчик.

Готфрид рассказывает, как ему жилось с наставником. Колотил тот его нещадно, и ногами бил, а однажды даже укусил за ухо, потому что он фальшивил и своими толстыми пальцами с трудом попадал по струнам лютни. «Ах ты дурная башка, — кричал Фогтланд, — не хотел людей пытать, а теперь своим пением вдесятеро хуже мучаешь!» Но прогнать его все же не прогнал, и он все учился и учился, гордо рассказывает Готфрид, и сам теперь мастер. Вот только он заметил, что люди больше всего любят слушать о казнях, всюду, всегда. О казнях всякому интересно.

— В казнях я разбираюсь. Как меч держать, как узел вязать, как поленья складывать, где раскаленными щипцами хватать, это я все знаю. Другие, может, рифмуют лучше, но я вижу, какой палач свое дело знает, а какой нет. Мои баллады о казнях всех точнее.

Когда темнеет, они разжигают костер. Готфрид делится с ними провиантом, Неле видит сухие лепешки и сразу узнает отцовскую работу. Тут все же и ей на глаза набегают слезы — при виде этих лепешек с вдавленным в середину крестом и крошащимися краями Неле понимает, что и она теперь, как Тилль: он никогда не увидит своего отца, потому что тот умер, и она своего не увидит, потому что пути назад нет. Оба они теперь сироты. Но слезы высыхают, она смотрит в огонь и чувствует в себе такую свободу, будто умеет летать.