Они подхватили икону, по-прежнему замотанную в старую бархатную штору и перевязанную бечевкой, рюкзак с бумагами и еще торопливей побежали обратно. Богатырев даже не успел им кивнуть в ответ, стоял на месте возле ограды и терпеливо ждал — что дальше будет? Ждать ему пришлось долго. Анна вернулась из домика, куда ее проводили монахини, уже в темноте. Положила руки на жердь, помолчала, собираясь с духом, и тихо, почти шепотом сообщила:
— Я здесь остаюсь, Николай Ильич. Я Марии Степановне, ой, игуменье, матушке Ефросинии, все рассказала, она поняла…
— Подожди, ты что, в монахини пойдешь?
— Не знаю. Пока послушницей, а там видно будет. Может, мне и не разрешат в монахини, я ведь… — Анна сбилась, глотнула воздуха и договорила: — Я ведь беременна. Теперь уже можно сказать. Не оборвется ваш род богатыревский. Простите, Николай Ильич, не могу я больше говорить, и вы меня ни о чем не спрашивайте. Да, чуть не забыла, сказала матушка Ефросиния… Там, ниже по течению, село есть, Пономарево, и рано утром оттуда автобус идет в Сибирск. Прощайте, Николай Ильич, пойду я, а то плакать начну…
И она пошла, не оглядываясь, спотыкаясь на ровном месте, низко опустив голову, словно пыталась что-то разглядеть на земле в наступившей темноте.
Богатырев спустился к Оби, оттолкнул лодку, выгреб на середину реки и бросил весла. Смотрел, как истаивают редкие огоньки Приобского, вслушивался в тишину, которая лежала над текущей полноводной рекой, и странное чувство владело им — полного, абсолютного спокойствия. Теперь, оставшись один, он не испытывал никакой тревоги, потому что за самого себя давно уже не боялся.
Сибирск встретил легким дождиком, который быстро иссяк, оставив после себя свежесть и мокрые тротуары, которые быстро высыхали под солнцем. Серые здания, умытые небесной влагой и залитые светом, потеряли свою обычную угрюмость и как будто повеселели. Даже грязь и мусор на разбитых, искрошенных машинными колесами дорогах не так сильно бросались в глаза, словно их заштриховали. Невидный за поворотом, пронзительно звенел трамвай и звоном своим прорезал тугой автомобильный гул.
И вдруг посреди этого разнородного городского шума ударила по сердцу мелодия «Прощания славянки», зазвучала призывно и горько, как отзвук минувшей жизни, возвращая в прошлое, в четкий курсантский строй, когда гудел плац от единого строевого шага, а душа в тесном единении с сотнями других взлетала в небо. Будто завороженный, Богатырев почти побежал навстречу родным, щемящим звукам, которые доносились от входа в метро. Проскочил улицу на красный свет светофора и замер, когда увидел у парапета знакомых музыкантов, тех самых ребят, которых слышал у вокзала. И в этот раз они были в ударе, словно не на инструментах своих играли, ада самих себя исторгали душевную печаль и боль. «Дрогнул воздух туманный и синий, и тревога коснулась висков, и зовет нас на подвиг Россия, веет ветром от шага полков…»
Стоял, слушал и. медленно поднимал руку, чтобы ладонью закрыть глаза…
Из жизни Николая Богатырева
Высокий потолок усеян был мелкими трещинами, и Богатырев, не имея возможности даже повернуться на бок, считал эти трещины, сбивался со счета и начинал снова — одна, две, три…
Иного занятия, слушая тусклый и нудный голос следователя из военной прокуратуры, он себе придумать не мог. Следователь появился в окружном госпитале, где теперь лежал Богатырев, на следующий же день после операции. Аккуратно придвинул к кровати табуретку, поправил халат, накинутый поверх кителя, разложил на коленях портфель и, вытащив из него бумаги и ручку, приступил к допросу:
— Для начала, капитан, я должен вас предупредить, что дело ваше выделено в особое производство в связи с тем обстоятельством, что власти республики, где вы столько чудес натворили, выдвинули официальный протест в связи с гибелью мирных жителей. Поэтому в ваших интересах отвечать на все мои вопросы честно и ничего не утаивая. Вы же не сами открыли огонь по мирным жителям, вам же кто-то приказ отдавал. Кто?
Правый бок и плечо нестерпимо ныли, рука с воткнутой в нее иглой капельницы немела и наливалась тяжестью. А тут еще утка из толстого стекла, лежавшая между ног, колыхнулась, когда попытался пошевелиться, содержимое из нее выплеснулось, и теперь Богатырев ощущал под собой противную мокреть, которая раздражала сильнее, чем нудный голос следователя. Он молча ругался и продолжал считать трещины.
— Если вы не будете отвечать на мои вопросы, это все равно не освободит вас от ответственности, — продолжал нудить следователь. — Тогда на суде вся вина ляжет именно на вас. Подумайте, прежде всего, о себе. А еще уясните, вы же неглупый человек, уясните одну простую вещь: в данном случае виновные обязательно должны быть найдены и наказаны. Обязательно! И мы их найдем. Но степень вины может оказаться разной. Итак, кто отдавал вам приказы? Иваницкий? Дурыгин?
— Сорок пять… — неожиданно для себя вслух произнес Богатырев.
— Что? Что вы сказали? — не понял следователь.
— Сорок пять трещин на потолке. Надо бы покрасить потолок или побелить.
— Не корчите из себя героя, капитан! Я посмотрю на вас, когда приговор услышите! На брюхе еще поползешь, сопли будешь размазывать и прощенья просить! — Голос следователя разом сорвался с ровного звука, взлетел и раскатился по всей палате, зазвучала в нем яростная угроза, разбавленная злостью.
Но и Богатырев, вместо того чтобы молчать, как он решил сначала, тоже слетел с зарубки. Мгновенно. Даже подумать не успел, как левая рука ухватилась за стеклянную утку, вздернула ее вверх, чтобы обрушить на следователя, но боль так полохнула по всему телу, что пальцы сами собой разжались, шутка, не взлетев, только перевернулась, выливая содержимое на колени следователю.
Тот вскочил, сдернул с себя халат, принялся вытирать портфель, увидел-мокрые брюки и в ярости бросил халат под ноги. Не кричал, не ругался, но, когда уходил, остановился у двери и зловеще пообещал:
— Ну, подожди, я еще на тебе высплюсь!
Богатырев в его сторону даже голову не повернул, тупо смотрел в потолок и заново считал трещины.
После пришла медсестра, долго ворчала на него, освобождая от капельницы, переворачивая с боку на бок и перестилая постель. Богатырев слушал ее ворчание и почему-то глупо улыбался.
А ночью его осторожно тронули за плечо. Открыл глаза и увидел при неярком свете Иваницкого. Наклонившись, тот стоял над ним и негромко приговаривал:
— Вставай, боец, труба зовет на подвиг ратный… Вставай, вставай…
— Куда, куда она зовет? — окончательно просыпаясь, радостно спросил Богатырев. — Живой?
— И даже здоровый. А труба зовет нас сматываться из этого заведения, быстро и без шума. Ты уж потерпи, капитан, и помолчи пока.
В это время за спиной у него возникла медсестра, которая днем ворчала на Богатырева, в руках она держала большой целлофановый пакет, похожий на мешок:
— Вот, все здесь, планшетка с документами, справка о ранении, лекарства на первый случай, рецепты еще, и все написано. Разберетесь. Сейчас каталку прикачу.
Прикатила каталку, и Богатырев, уложенный на нее, поехал по госпитальному коридору на выход. На улице накинули на него два шерстяных одеяла и перетащили в машину «скорой помощи», которая стояла, помигивая габаритами, прямо у входа. Хлопнули дверцы, машина сорвалась с места и быстро стала набирать скорость. Иваницкий сидел рядом с водителем и посмеивался:
— Я теперь, как врач-реаниматор, буду тебя, капитан, к жизни возвращать, залежался ты, разнежился…
— Куда едем?
— В надежное место, не переживай. Доедем, я тебе все расскажу.
Больше Богатырев ни о чем не спрашивал. Сказал самому себе: «Лежи и не дергайся, куда-нибудь да приедем».
И успокоился.
Приехали они на хутор, стоявший прямо на берегу Дона. Аккуратный домик с веселыми ставнями, выкрашенными голубой краской, широко распахнул свои двери, принимая гостей, и хозяин, распушив богатые, пышные усы, представился Богатыреву:
