— Не мог. Магомедов срочно стрелку забил. Пришлось торопиться.
— Магомедов? А он откуда вылупился? Чего ему надо? Пообещать пообещал, а сам слинял куда-то. Никак дозвониться не могу!
— Отдельный разговор. Кинул нас Магомедов по полной программе. Они нашли этого мужика, который девку от нас забрал, младшего Богатырева, нашли быстрей, чем мы.
— Так он у них?
— Если бы… Я кой-чего прокачал по своим каналам, что успел, и картина следующая. Магомедову пообещали за услугу барахолку, вы же ему и обещали. Он разбежался в комитет по имуществу, а там облом, ребята сказали, что могут только двадцать пять процентов отдать, не больше, а еще во вкус вошли и потребовали денег. Хороших денег. Магомедов обиделся, он же на барахолку давно целился, на всю целиком. И решил в свою игру сыграть. Взял со своими абреками этого Богатырева, теперь уже ясно, что это он, Богатырев, начудил… И бумаги забрал, и подружку увез. А увез, потому что магомедовские ему ствол дали и показали, где девка находится…
— Да он… Я ж его, чурку поганую!
— И еще информация, Василий Юрьевич. Короче, приезжаю к нему на стрелку и получаю вот такое условие: если договоренность по барахолке будет выполнена, тогда он укажет место, где находится Богатырев и девица из архива. Ну и бумаги при них должны быть.
— А ты чего сказал?
— Как обычно. Я решений не принимаю, доложу, ответ получите.
— Вот же сука! Ну, не сука, а?! Саныч, он оборзел, до края оборзел! Может перья ему пощипать, орлу этому горному? Поднять ленинских и пощипать? А?
Бекишев отвечать не торопился. В такие моменты, когда у него не имелось готового ответа, он просто-напросто замолкал, чем порою доводил до бешенства Караваева, который решения принимал мгновенно и любил, когда с ним сразу и безоговорочно соглашались. Бекишев соглашался не всегда, однако вслух не возражал, а предпочитал молчать, как сейчас. Но Караваев его тоже хорошо знал: если молчит, значит, не согласен. И снова начинал злиться:
— Уши, Саныч, надо каждый день мыть! Не лениться! Не слышишь меня? А я спрашиваю — ленинских поднимать будем?
Дальше отмалчиваться было уже нельзя. И Бекишев ответил:
— Я думаю, что рано. Есть еще жена покойного Богатырева, правда, они разошлись и жили отдельно, но надо проверить. А с Магомедовым… Заварим кашу, тогда уж точно ничего не узнаем. Дайте мне еще время, есть у меня кой-какие мыслишки.
— Ладно, подождем. А с Магомедовым забей мне стрелку на днях. Сам с ним потолкую. Иди, Саныч, трудись, только учти — мыслишки твои на хлеб не намажешь и коньяк от них не потечет. Соображай.
Оставшись в кабинете один, Караваев неспешно почистил яблоко, пожевал, прошелся по кабинету и позвонил в колокольчик. Мгновенно в проеме двери выросла секретарша:
— Да, Василий Юрьевич, я слушаю…
— Это хорошо, что слушаешь. Значит так, позвони сейчас всем, скажи — завтра, в двенадцать, общий сбор. За опоздание — вычет из зарплаты.
Общий сбор главным своим сотрудникам Караваев устраивал раз в месяц, не чаще и не реже, и всех, кто собирался в его кабинете, он разносил в пух и прах за плохую работу, материл, обзывал обидными кличками и всегда ждал, что вот сейчас кто-то не выдержит, встанет и ответит ему теми же самыми словами, пошлет по тому же самому адресу далеко-далеко, а после хлопнет дверью и уйдет. Но ни разу никто не встал и не ответил. Это обстоятельство его не только удивляло, но и забавляло — ну, неужели никто не отважится? Не отваживались, терпели. И всякий раз после общего сбора и нагоняя, устроенного своим подчиненным, Караваев думал: «Как ни крути, а бабки нынче — главное, за них, если понадобится, в церкви пернут».
Мельком взглянул на свою секретаршу — стройная, как статуэтка, две верхних пуговки на кофточке расстегнуты, виднеется манящая ложбинка меж грудей, глаза голубенькие и губки, чуть тронутые помадой, будто сложены в готовности для поцелуя. «Вот скажи ей сейчас, чтобы разделась и на диван легла, не пикнет даже, только охать будет, — подумал Караваев, — Надо уложить как-то, чего зря простаивает». А вслух спросил:
— Ты у нас замуж-то не вышла еще, Марина?
— Нет, Василий Юрьевич, пока не хочется.
— Так уж и не хочется?
— Подожду еще.
— Кого? Принца на «мерседесе»?
Марина рассмеялась, негромко, в меру:
— Я в марках машин плохо разбираюсь.
— Ну-ну, все вы не разбираетесь… Ладно, иди звони.
Этот короткий разговор, случившийся мимоходом, неожиданно зацепил Караваева, оставив тревожный осадок. Конечно, он понимал, не наивный же мальчик, что подчиненные ему люди боятся и вздрагивают перед ним только до тех пор, пока они получают деньги. На зарплатах для этих людей он не экономил и для многих устроиться на работу в «Беркут» — все равно что в лотерею выиграть. Но что будет, если случится какая-нибудь пакость, время-то нынче непредсказуемое? Вдруг окажется, что нечем платить. И кто тогда будет рядом?
Он даже оглянулся, словно хотел кого-то увидеть у себя за спиной. Но за спиной никого не маячило, да и не могло быть в пустом кабинете.
«Ну и хрен с ними! — легко и уже без всякой тревоги подумалось Караваеву. — Жить надо, пока живется, и не заморачиваться. А надеяться только на себя. Бабки будут, будут и люди. Их, людей, всегда поменять можно, как штаны или рубаху — пошел да купил! Делов-то…»
В дверях неслышно возникла секретарша:
— Василий Юрьевич, памятник доставили, спрашивают, когда вы смотреть будете. Что им ответить?
— Сейчас буду смотреть. Пусть к крыльцу подъезжают.
В суете последних дней он позабыл, что заказал памятник на могилу матери. А памятник, оказывается, уже готов. Прямо с крыльца, с верхней ступеньки, Караваев запрыгнул в кузов грузовика, где в углу, замотанный в целлофан и перехваченный скотчем, стоял памятник, возле которого суетились двое рабочих. Вот они отодрали скотч, размотали целлофан, и на сына с черного блестящего мрамора взглянула мать — Караваева Ульяна Федоровна, родившаяся в 1929 году и умершая в 1980 году. Мастера постарались, и портрет на мраморе, перенесенный со старой фотографии, получился идеальный — как живая. Даже наклон головы передан, какой запомнился Караваеву еще с детства. Правда, тогда, в детстве, она редко смотрела такими спокойными, чуть печальными глазами.
«Ну, здорово, маманя. Дошли руки, увековечил тебя в мраморе. Погляди, чего твой Васька натворил, целый дворец себе отгрохал. Рановато ты померла, вот бы поахала…»
Да, Ульяна Караваева непременно бы изумилась, если бы увидела, кем стал ее сын и в каких хоромах он теперь пребывает. С самой дальней окраины Первомайска, из махонькой избенки, приткнувшейся к сосновому бору, из низкого окошка, которое зимой всегда оттаивало, отчего подоконник был мокрым и на нем лежали тряпки, из-за печки, которая трескалась и ее приходилось постоянно подмазывать и подбеливать — оттуда, из нищего прошлого, сегодняшний день сына наверняка показался бы ей сказочным.
Но не довелось дожить, хотя природное здоровье Ульяна Караваева имела отменное. Да подточила его водочка, к которой пристрастилась она, когда хлопнул дверями и ушел в неизвестность недолгий сожитель из вербованных, оставив ее с двухлетним мальчишкой на руках. Плакала, горевала, а после махнула рукой и пустилась во все тяжкие, широко, нараспашку открыв двери неказистой избенки — заходи, кто желает. Конечно, желающие нашлись и заходили, сменяя друг друга, почти без перерывов. Васька рос среди чужих мужиков, набираясь от них многих знаний, которым не учили в школе. Рос, как волчонок, надеясь только на самого себя. Если велика нет и мать его никогда не купит, потому что денег у нее тоже нет, значит велик надо своровать, утащив от магазина, руль на нем поменять, а крылья покрасить, чтобы бывший хозяин не опознал пропажу. Так и приучился: не просить, а брать.
Мать вечно вызывали в школу, стыдили на родительских собраниях, но власти над сыном она уже не имела, только кричала, когда была трезвая, но крики пролетали мимо ушей, он их просто-напросто не слышал и торил свою дорогу, не оглядываясь по сторонам. Сам поступил в «фазанку», сам защищал себя, когда попал на зону, сам пристраивался в грузчики, в пивной ларек и сам сколачивал первый капитал, когда это стало в новые времена возможным. Жадно сгребал обеими руками деньги, которые давали все, что раньше казалось недоступным и недостижимым, как вот этот здоровущий памятник из черного мрамора, который встанет скоро на первомайском кладбище посреди скромных деревянных крестов и грубо сваренных железных пирамидок. Глядя на него, никто не должен вспомнить, что Ульяну Караваеву называли за глаза в былые годы честной давалкой.
