— Хорошо.

«Вот были бы все такие, как Наталья, понимали бы с полуслова, тогда и служилось бы по-другому, а то, как стадо, ломятся кто куда, пока бича не получат. — Сосновский вздохнул, обернулся и еще раз взглянул на президента. — Демократия, конечно, хороша, но бич, бич нужен! Без бича наш народ никуда негоден! Где там этот стратег?!»

Стратегом он называл своего заместителя Астахова, иногда — уважительно, но чаще — с иронией. Впервые судьба свела их во время первых выборов в Верховный Совет, когда, оттаяв во время перестройки, народ бурлил и кипел, выплескивая наверх, как пену, такую разномастную публику, что оставалось только головой покачивать от удивления, потому что иные экземпляры из этой публики явно нуждались в постоянном наблюдении у психиатра. Все хотели быть депутатами, народными трибунами, все говорили, говорили и говорили и все в итоге становились похожими друг на друга, как штампованные железные гайки, у которых даже резьба одинаковая. Сосновский, закончив к этому времени университет и защитив кандидатскую, прекрасно понимал, что в науке математике ему никакой перспективы не светит: он не настолько талантлив, чтобы махнуть в Америку, и не настолько глуп, чтобы тупо тянуть лямку младшего научного сотрудника и получать копейки, которых не хватает даже на приличные башмаки. Тогда он создал общественный клуб, назвав его «Свободный выбор», и от этого клуба взял старт, целясь добежать до Москвы, до Верховного Совета. На одном из собраний, как всегда шумном и громкоголосом, появился Астахов. Маленький, низенький, толстенький, в простеньких очечках, в стареньком костюмчике, помятом настолько, будто его только что вытащили из одного интимного места. Пристроившись на задних рядах, он внимательно слушал всех выступающих, сам на сцену не рвался и только время от времени подтыкивал большим пальцем очечки, словно желал повнимательней рассмотреть всех, кто собрался в этот вечер в красном уголке ЖЭУ, куда их негласно пускала начальница, получая за услугу небольшую плату… После собрания, когда народ разошелся, Астахов на выходе цепко ухватил за рукав Сосновского и без всяких предисловий сказал:

— Борис Юльевич, из вас может получиться толковый политик, если вы будете меня слушать.

От столь неожиданного запева Сосновский поначалу даже опешил:

— А вы, собственно, кто такой, чтобы я вас слушал?

Пожалуйста, представлюсь — Астахов Сергей Сергеевич. Выпускник нашего славного пединститута и такой же, как вы, мнс.

Мы, помнится, ваш пединститут называли нцпш — начальная церковно-партийная школа.

— Остроумно, конечно, но неактуально. Как гласит народная мудрость — хоть горшком назови, только в печь не сажай. Здесь пельменная недалеко, Борис Юльевич, и пиво там наливают. Приглашаю попробовать, я плачу.

Сосновский не успел отказаться, хотя первое желание было именно таким — послать этого мятого человечка куда подальше, а не успел потому, что Астахов опередил и не дал ему раскрыть рта:

— Здесь, в красном уголке, вы можете митинговать хоть до второго пришествия, вас никто, кроме сорока-пятидесяти человек, не услышит. Нужны большие залы, нужны площади, нужна пресса, но главное — нужны деньги. А их у вас, как я понимаю, кот наплакал.

— А вы, значит, Рокфеллер?

— Нет, я всего-навсего мэнээс. Но я знаю, где взять деньги.

— И где же?

— Давайте все-таки дойдем до пельменной, серьезные вопросы на ходу не решаются.

Было что-то в этом помятом мужичке такое, трудно объяснимое словами, что заставляло к нему прислушиваться. То ли спокойствие, то ли манера разговаривать — он не глядел в глаза, а смотрел под ноги и говорил, будто самому себе, но так уверенно и твердо, словно гвозди заколачивал тяжелым молотком. Сосновский прислушался. В пельменной, осторожно, по чуть-чуть, прихлебывая пиво и каждый глоток заедая очередным пельменем, Астахов продолжил стучать своим невидимым, но тяжелым молотком:

— Сейчас появились богатые люди, подчеркиваю — богатые, и они серьезно задумываются о том, как им войти во власть. Необязательно самим, они готовы посадить туда кого угодно, хоть соломенное чучело, но с обязательным условием — человек, оказавшийся во власти, должен помнить, кто его туда подсадил.

— Я не соломенное чучело!

— Борис Юльевич, имейте выдержку, это всего лишь фигура речи, не более. Давайте попробуем, я готов вам помочь. И человек имеется на примете, который тоже может помочь. Согласны?

Мне надо подумать.

— Подумайте. Только не советуйтесь со своими активистами, заболтают важную тему. Решение вы должны принимать сами, а всех остальных лишь ставить в известность, когда посчитаете нужным. Теперь давайте обменяемся телефонами, доедим пельмени и распрощаемся до следующей недели.

На следующей неделе Сосновский позвонил Астахову и сказал, что согласен. А через два дня они приехали в офис ТОО, что означало «товарищество с ограниченной ответственностью», с экзотическим названием «Беркут». Располагалось оно в бывшем детском садике, и там, где раньше малыши ели манную кашу и капризничали, не желая спать после обеда, теперь тесно стояли столы, стеллажи с папками, сновали озабоченные люди и наперебой звонили телефоны. Мигали экраны компьютеров, и было их очень много, что невольно поразило Сосновского — у них в институте к двум современным механизмам обычно выстраивалась очередь из десятка желающих поработать на чудо-технике. И вот эти компьютеры на столах в бывшем детском садике стали для него тогда главным аргументом во время недолгого разговора с Караваевым, хозяином «Беркута». Тот встретил их в своем кабинете весьма необычно: сидел в огромном кресле во главе длинного полированного стола и большущим ножом, похожим на кинжал, чистил яблоко. Рядом с ним стояла объемная ваза, доверху наполненная фруктами. А рядом с вазой — маленький медный колокольчик. Не прерывая важной своей работы, Караваев молча кивнул, предлагая садиться, отрезал кусок от очищенного яблока, закинул его в рот, прямо с ножа, и принялся жевать. Глаза между тем из-под густых нависающих бровей смотрели цепко и настороженно — так смотрят умные собаки, которые зря никогда не гавкают, но всегда готовы сомкнуть зубы в мертвой хватке. Лицо у Караваева было простецкое — нос картошкой, широченные скулы и толстые губы, по верхней тянулся глубокий кривой шрам. Если снять с него дорогой костюм, подумалось тогда Сосновскому, он вполне сошел бы за деревенского мужичка, который толкается возле сельского магазина, не имея денег на выпивку. Но скоро здесь же, в кабинете, понял, что сравнение неудачно, и прежде всего, из-за глубоко посаженных глаз, прикрытых густыми бровями — в них таилась неосознанная опасность.

— Значит так, ребята-демократы. — Караваев дожевал яблоко и со стуком положил нож. — Х…рню вашу про всякие мажоритарные, и какие там еще, округа слушать не буду. Я парнишка простецкий, от сохи, мне до высоких материй, як до Киева рачки. Денег на первую раскрутку дам, а дальше — буду поглядеть. Паспорт с собой?

— Да. — Астахов сунул ладонь во внутренний карман своего мятого пиджачка.

— Э-э, погоди, парень, не суетись, ты на подхвате бегаешь, а деньги я в него вкладываю, — показал пальцем на Сосновского и добавил: — Что, Борис Юльевич, не кормит нынче наука своих кандидатов? Если дальше так пойдет, придется картошку в поле садить. Раньше ее коллективно садить выезжали, праздник был, а теперь все больше поодиночке. Тенденция, однако, как чукча говорил. Капитализм наступает, каждый сам за себя. Ладно, давай паспорт!

Сосновский, будто завороженный взглядом из-под нависших бровей, достал из кармана паспорт и подал его Караваеву. Тот полистал странички и взял колокольчик. Красивый, сильный звон неожиданно громко зазвучал в просторном кабинете.

— Люблю вещицу, вот погляди — маленький, а звону уши режет. — Караваев любовно поставил колокольчик на место и перекинул через стол паспорт Сосновского; в это время у края столешницы уже стоял пожилой мужик в больших роговых очках. — Это юрист мой, он сейчас все оформит, ну и вперед, флаг в руки и барабан на шею!