— Да знаю я, Майкл, знаю! — («О господи, опять начинается!») — Но попытайтесь взглянуть на вещи с точки зрения министра! Знаете, мне частенько кажется, будто вы подчас не способны оценить… впрочем, ладно, забудем. — («Тебе, значит, ладно? А мне вот нет! Сказал бы что-то определенное, чтобы я мог ответить, или уж молчал бы в тряпочку».) — Так вот, Майкл, то, что научный центр в одностороннем порядке, не посоветовавшись с нами, выпустил этот свой пресс-релиз, — очень скверно, очень! Они, стало быть, делают заявление о том, что у них сбежали два пса, и только, и в это же время выходит статья в «Ораторе», где их обвиняют в замалчивании опасных экспериментов с чумными бациллами! Это выглядит скверно.

— Да, они в самом деле зря это сделали.

— Но как они могли, Майкл? Неужели нет никакого установленного протокола, в соответствии с которым им следует согласовывать подобные заявления с вами и только после этого публиковать?

— Я неоднократно пытался организовать нечто подобное, — ответил помощник. — Но, как вы сами знаете, эти ребята всегда активно сопротивляются всему, что напоминает об их подчиненности и подотчетности Уайтхоллу.

— Хмм… Несомненно, так оно и есть. — («А про себя ты, верно, думаешь, что я должен был проявить способности и сломить их сопротивление!») — Что ж, будем верить, что надежда, хотя и была пьяна, уже проспалась[64].

— Я смею все, что смеет человек[65], — ответил помощник министра цитатой на цитату, отчасти удовлетворив этим свое раздражение.

— Не сомневаюсь, Майкл. Ну что ж, доброй ночи. Вас не затруднит передать Джеймсу, чтобы заглянул ко мне на минутку?

«Не затруднит? А селектор у тебя на что там, старый козел?»

Среда, 17 ноября

Рауф осторожно высунулся из папоротников, но как следует оглядеться не успел. Он только заметил вдали лунный луч, что мерцал и переливался в водах озера Уллсуотер, когда звуки человеческих голосов, раздавшиеся куда ближе, чем ему бы хотелось, заставили большого пса поспешно нырнуть обратно в заросли. Рауф оглянулся на лиса, который, напряженно вытянувшись среди папоротниковых стеблей, казалось, даже сделался меньше, и Надоеду, глодавшего палку, чтобы заглушить голод, и мотавшего головой из стороны в сторону, точно плохо сделанное пугало на свежем ветру.

Шла уже четвертая ночь с тех пор, как они добрались до Хелвеллинского кряжа. За это время они убили двух овец, добыть которых, правда, оказалось труднее, чем предыдущих. Поэтому сегодня Рауф отказался от охоты за бараниной и взамен настоял на вылазке к какой-нибудь ферме. Лис пытался возражать, говоря, что ясная и безветренная погода не слишком подходит для промысла вблизи человеческих владений, но перед лицом голодного нетерпения Рауфа вынужден был уступить. Надоеде было ясно как день, что лис совершенно не в состоянии понять неспособность Рауфа следовать единственно правильным (с точки зрения его, лиса) путем — хладнокровно взвешивать различные возможности и затем выбирать самую выгодную из них. На момент их знакомства лис не имел никакого представления о существах вроде Рауфа и о законах, движущих их поведением. Теперь он с недоверием и опаской воспринимал импульсивные поступки черного пса и особенно его внезапные вспышки ярости, природу которых был не в силах уразуметь. Надоеда надеялся лишь, что рыжий охотник еще не пожалел о своем решении связаться с беглецами. Фокстерьер, как мог, старался сглаживать трения и был бы рад откровенно поговорить с лисом, но тот не слишком-то умел что-либо обсуждать.

Во дворе фермы находился курятник, и ветерок доносил оттуда хорошо знакомый запах домашней птицы. Рауф поставил наземь свою многострадальную лапу и попытался на нее опереться. Получилось — по-прежнему саднила. Пес выругался и опять лег. Голод казался ему каким-то жидким веществом, лениво плескавшимся в желудке и ослаблявшим его решительность, подобно тому как пасмурные облака рассеивают солнечный свет.

Рауф подумал о двух своих товарищах по несчастью. Один из них говорил по-собачьи с таким ужасным акцентом, что большой пес далеко не всегда понимал его речи. Он был хитрей, коварней и своекорыстней любого кота. Рауф ненавидел его за это коварство, за спокойную расчетливость, за то, что он без малейших угрызений совести может бросить их в любую удобную для него минуту. Второй его друг оказался единственным существом на всем белом свете, которому была небезразлична судьба Рауфа; вот только в голове у него постепенно воцарялась все большая путаница, так что каждый новый день, полный опасностей и трудов, все неотвратимее превращал его в обузу. Ради этих двоих Рауф ночь за ночью шел в бой, расходуя убывающие силы на очередной поединок, который прибавлял ему ссадин и ушибов и забирал остатки выносливости и мужества. В конце концов они закончатся, и тогда лис равнодушно махнет хвостом и отправится искать нового счастья, а Рауфа и Надоеду прикончит либо голод, либо охотники с ружьями.

«Похоже, — сказал себе большой пес, — лис был прав. Никакой я не дикий зверь. И никогда не превращусь в дикого зверя, не получится у меня. Хотя у меня никогда не было хозяина, мне жизненно необходима чья-то дружба. А лису — нет».

Исходившая от лиса вонь только усиливала голод Рауфа, заставляя его истекать слюной и злиться.

«И почему я не умер в баке с водой? — горестно вопрошал Рауф. — Кажется, именно этого ждали от меня вожаки моей стаи… ну, по крайней мере так мне кажется. А я их подвел. И вот теперь я ни то ни се: я перестал быть честной собакой, но и продувным вором вроде лиса сделаться не смог… И еще эта лапа, чтоб ее! Если она и дальше будет так болеть, я скоро даже не смогу вломиться в курятник. Может, пришла пора нам с Надоедой лиса сожрать? Если так дело дальше пойдет, начнем на кошек охотиться — благо они тут повсюду шныряют по фермерским дворам. Интересно, сумею я схватить кошку и удрать с нею прежде, чем вся ферма встанет на уши?»

Он повернулся к фокстерьеру:

— Ну что, Надоеда? Готов?

— А как же, — ответил тот с деланой беззаботностью. — Хотя, может, лучше чуток погодить? На те дома как раз надвигается сонный прилив, вот-вот захлестнет. Он и синий, и глубокий — ляг и спи, губами чмокай… Это я вообще-то зову его, и… — Надоеда внезапно умолк.

— Ты это о чем? Ты хочешь сказать, что можешь…

— Звать его? Конечно. Я зову его морем. Мне лис сказал, как оно зовется. Синее, глубокое сновидение…

Рауф, которому голод вместо обычного здравомыслия подарил способность к весьма рискованным предположениям, немедленно вспомнил человека, убитого Надоедой, и ту странную силу, что, по заверениям терьера, исходила из его головы.

— Надоеда…

— Что?

— Ты в самом деле можешь делать так, чтобы происходило то или иное? В смысле, что-то менять или выворачивать наизнанку? Или все-таки не можешь? Тот человек просто взял и умер, а потом у тебя случился очередной заскок, и ты вообразил, что убил его, так ведь?

— Не знаю, Рауф, — ответил терьер. — Иногда я уверен, что именно я это сделал, хотя и ненамеренно. А потом уверенность куда-то девается, и… и тогда мне даже не вспомнить, что я чувствовал в тот момент. Такая путаница!..

Несчастный пес выглядел очень расстроенным, и Рауф, желая подбодрить друга, игриво прикусил его ухо.

— Не бери в голову, Надоеда, я же не всерьез спрашивал, я так, шутки ради. Просто, если тебе и впрямь иногда удается на что-то влиять, ты не мог бы… ну… сделать так, чтобы, к примеру, все люди нас до смерти боялись? Вот здорово было бы!.. — Рауф мысленно насладился открывшейся перспективой, потом решил развить свою мысль: — Пускай все от нас разбегаются, отзывают сторожевых собак и распахивают ворота! Чтобы мы убегали домой, таща каждый по сочной, тепленькой курочке! Эх, вот это была бы жизнь!.. Слышь, Надоеда! Можешь ты нам в самом деле такое устроить?