Есть ли на свете хоть кто-нибудь, кому время от времени не хочется уединения и кто не лишен этой утешительной силы, пусть даже он и не осознает своей утраты? Много веков человек пренебрегает царством великого Пана и всячески урезает его границы, избегая вступать в пределы этого царства одиночества и тьмы, — несомненно, досыта нахлебавшись того и другого в минувшие эпохи, причем не по своей воле. Мы привыкли облекать добро в белый цвет, а зло — в черный, это нам с самого детства внушают, притом что половину человеческой расы составляют чернокожие. «Если свет, который в тебе, есть тьма, то какова же тьма?»[41] — так выразился однажды Господь, но мы, не поняв метафоры, до сих пор молим Его ниспослать нам как можно больше света и даже — спаси и сохрани! — представляем себе вечное блаженство как один нескончаемый день. Если так, то как тогда быть с нашими сновидениями? С мечтами, которые слетаются из темноты к пламени костра? С иллюзиями, которые везет сквозь ночь упряжка Гекаты[42]? Лично я не променял бы их и на золотые короны. Как это можно — насовсем изгнать ночь? Для нас, детей человеческих, свет и тьма немыслимы друг без друга. Можете не соглашаться, вам же хуже будет. Великий Пан отступил, если не вовсе обратился в бегство, перед лицом геодезистов и строителей городов — этих замечательных и очень полезных людей с их уличным освещением, логарифмическими линейками, непромокаемыми плащами и резиновыми сапогами, не боящимися дождя. По-вашему, читатель, они неплохо сработали? О да, ведь еще сто лет назад слишком многие одиноко прозябали в потемках, а теперь у нас нет места ни неведению, ни страху, а суевериям — и подавно (ну, скажем так, почти). А как мобильны стали современные люди! В погожую летнюю субботу на вершине Скэфелл-Пайка не протолкнуться от удачливых скалолазов, которые, прежде чем лезть в гору, добирались сюда на поездах, автомобилях и мотоциклах, а иные — даже на самолетах. Никому больше нет нужды погружаться в то одиночество, где Сократ в ночи кутался в старый плащ, Иисус посрамлял Сатану, а Бетховен в своем костюме огородного пугала шествовал по полям, и глас Божий морским прибоем звучал в пустой раковине его пораженного слуха. Странный парадокс! В уединении великий Пан наделяет нас достоинством, которое так легко рассеивается среди многоголосия людских толп. Великий Пан — наполовину животное, так что жалость ведома ему не более, чем тому же лису. На одиночек, неспособных противостоять ему, он насылает страх, пугающие иллюзии и даже сумасшествие. Но если изгнать его насовсем, если окончательно нарушить равновесие света и тьмы, не дождемся ли мы безумия другого рода — еще худшего, пошлого и убогого? Не поразит ли оно нас прежде, чем мы о нем догадаемся? Вы что думаете — великий Пан так и останется в стороне, бездеятельно наблюдая, как доктор Бойкотт режет, калечит, топит его создания во имя науки, цивилизации и прогресса?

Здесь, в этих самых холмах, много столетий назад обитали мужчины и женщины, которые, при всей своей грязи, плохих зубах, бесчисленных суевериях и чудовищном невежестве, обладали, подобно животным, врожденным сознанием и собственной беспомощности, и собственного достоинства. Как правило, они не задумывались о высоких материях, сосредотачиваясь на повседневных нуждах своих семей. Да, они жили в невежестве и грязи, и множество детей безвременно умирало… Ох, знать бы им о грядущих мировых войнах, в которых будет изувечено или убито столько их потомков на далеких чужих берегах, в битвах за очередное «правое дело», бесконечно далекое от сена, мокнущего под дождем, или цен на овец на ярмарке в Улверстоне. Знать бы им о многотысячных демонстрациях, дружно скандирующих громкие лозунги; о поездах, в которых едут и которые буквально разносят футбольные фанаты — подростки, жаждущие любым способом заявить протест обществу, не желающему признавать индивидуальной значимости каждого, обществу, где они сами и им подобные — всего лишь безликие единицы рабочей силы; о кинематографической и гламурной индустрии, подведомственных ей журналах, внушающих молодым женщинам некий идеал красоты, которым нужно либо руководствоваться (естественно, выкладывая немалые денежки), либо пренебречь, смирившись с участью дурнушки. Одиночество охотящейся лисы, невежество пастушьей овчарки, бездумное принятие жизни самим пастухом, который в сто первый раз лезет под дождем на крутой склон — собирать овец то на стрижку, то на обработку от паразитов… Все это, как и сами холмы, некогда образовывало на нашей планете великий континуум жизни. Неужели же рассеивать такую тьму, изгонять такое одиночество ревом двигателей и электрическим светом? Сподобившись благословения от доктора Бойкотта и сэра Айвора Стоуна?.. Только не рассчитывайте, что великий Пан (частица которого есть и в вашей душе) ничего против этого не возразит. Или что не будет назначена цена, которую потребуется заплатить.

Однако вернемся на перевал! Тем более что вы не слушаете моих рассуждений. Вы засмотрелись сквозь туман, клубящийся у Ветсайд-Эджа, на Грейт-Каррс? Или следите за сарычем, которого относит от Пайк-О’Блиско северный ветер?.. Я не могу вас винить. Последние страницы и вправду могли показаться вам многоречивыми и тягучими, но они уже перевернуты. Дальше не заскучает даже наш друг Свичбург из штата Небраска. Обратитесь на восток, к Уэстморленду, всмотритесь за мост Рейнус-Бридж и кряж Грейт-Хорс-Крэг, — вот он, Малый Лэнгдейл, вот она, дорога, что вьется по долине, постепенно одолевая подъем в восемьсот футов, прежде чем лечь нам под ноги в это ясное ноябрьское утро. Видите там, вдалеке, машину, прилежно отрабатывающую все изгибы дороги? Она зеленого цвета, по-моему, это «Триумф Толедо». А если и нет, то, во всяком случае, это автомобиль, соответствующий профессии своего обладателя. И кто же находится в ней за рулем?

Наведите, читатель, на него свой бинокль! Ну что? Я так и думал! Грядет, грядет посланец сэра Айвора Стоуна! Он нипочем не даст нам насладиться уединением и поразмышлять в тишине, так что давайте вернемся к нашей истории. Друзья мои, это действительно он! Леди и джентльмены, встречайте Дигби Драйвера, пришельца из великого и блистательного мегаполиса! Приглядимся к нему повнимательнее, если не возражаете.

Дигби Драйвер не всегда был известен под этим именем, по той веской причине, что оно не было настоящим. Когда он родился — около тридцати лет назад, вскоре после окончания Второй мировой, в маленьком городке одного из центральных графств, — его окрестили Кевином, а фамилия его была Гамм. На самом деле «окрестили» — громко сказано, ибо он вообще не был крещен (не по своей вине, разумеется). Так или иначе, он вырос с этим именем, данным ему то ли матерью, то ли бабкой, — кем именно, мы никогда не узнаем, ибо вскоре после рождения молодая мамаша препоручила его заботам бабушки, сама же навсегда исчезла из его жизни. Отчасти это объяснялось собственно появлением Кевина, ибо личность настоящего отца мальчишки была неизвестна. Мамашин муж скрипел зубами и подозревал — и, по-видимому, не без оснований — одного американского джи-ай[43], которых тогда в Англии было пруд пруди. И хотя мамаша решительно отпиралась, малыш Кевин сделался сперва поводом для семейных раздоров, а потом и причиной разрыва брачных уз, и без того не очень-то прочных. Миссис Гамм стала приглядывать замену и вскоре нашла себе сержанта из Техаса, с которым, как принято говорить, «закрутила». Судя по всему, сержанту Кевин был нужен не больше, чем мистеру Гамму, и миссис Гамм, которую, кстати, звали Мэвис, не составило труда это сообразить. К тому времени, когда Кевин выучился говорить, от Мэвис Гамм уже года два не было ни слуху ни духу, и ее мать, которая понятия не имела, по какую сторону Атлантики ей разыскивать дочь, осталась, к немалому своему недовольству, с малолетним Кевином на руках.

Уильям Блейк некогда заметил, что нелюбимым не дано любить[44]; правда, он ничего не сказал о том, как отсутствие любви отражается на умственных способностях. Способности Кевина оказались явно выше среднего, к тому же он в полной мере был продуктом своего времени. В силу обстоятельств рождения, а также благодаря усилиям детских психологов, работников службы социального обеспечения и государственной образовательной системы, он рос, не испытывая ни малейшего страха или почтения ни к родителям (ибо он их не знал), ни к Богу (о Нем, равно как и о Сыне Его, он знал еще меньше), ни к школьному начальству (которому закон запрещал применять к нему сколь-нибудь действенные дисциплинарные меры). Поэтому инициативный от природы мальчуган стал самоуверенным сверх всякой разумной меры. Ему и в голову не приходило, что его мнения и намерения могут быть неверными с точки зрения логики или морали. Он никогда не задумывался об этом, предпочитая перебирать в уме практические возможности своих действий: не станет ли кто-нибудь ему препятствовать, если он решит сделать то или другое, и, если станет, до какого момента это можно игнорировать, прежде чем переходить к обману, лобовым атакам, запугиванию — либо (если силовой вариант не проходил) к улещиванию и подкупу. Взрослым он выказывал такую же меру уважения, какую молодой бабуин демонстрирует старшим: иначе говоря, он уважал их ровно настолько, насколько они могли испортить ему жизнь или еще как-то употребить свою власть. Лет в десять Кевин познакомился с судом по делам несовершеннолетних (следствие попытки ограбить магазин, принадлежавший семидесятидвухлетней вдове, с угрозой насилия) и заключил, что привлекать к себе внимание полиции не стоит — не потому, что это чревато наказанием, а потому, что поимка выдавала его неумелость и тем самым унижала личное достоинство. На другой год, сдав отборочные экзамены[45], Кевин был допущен в классическое отделение многонаселенной местной средней школы. Как уже говорилось, он был далеко не дурак. Очень скоро ему стали очевидны преимущества хорошего образования — оно позволяло подняться над социальной средой, к которой он принадлежал по рождению. Помешать Кевину на этом пути могло только неуважение к авторитетам, помноженное на огромную любовь к собственной персоне. Ни один взрослый не смел указывать, что ему следует делать или не делать. Бабушка давно уже прекратила подобные попытки. Школьного директора можно было в расчет не принимать — он понятия не имел, как выглядят и что представляют собой процентов шестьдесят его подопечных, включая и Кевина. Классные руководители предпочитали худо-бедно уживаться с юным Гаммом, избегая конфликтов, — отчасти потому, что он, если хотел, мог показать просто отличные результаты, в основном же просто опасаясь с ним связываться. Боялись они не физической расправы (хотя он при случае мог навалять весьма неслабо), а скорее трений и разногласий с начальством, от которого в случае конфликта поддержки ждать не приходилось. Проще было придерживаться буквы закона и помочь парню развить на свой лад собственный ум, не пытаясь переделать его характер. В итоге где-то в середине шестидесятых Кевин получил государственную стипендию и начал изучать социологию в одном из провинциальных университетов.