— Как жесток этот мир к тем, кто не может за себя постоять, — произнес он.

Поднявшись с перил, он топнул ногой по гулким доскам мостика и вернулся к машине. Нет, сказал он себе, так не пойдет. Хватит заниматься самокопанием. Фермеров, спускавшихся по склону, покамест не было видно, но ему следовало подготовиться на случай, если и впрямь придется действовать. Некоторые охотники всерьез полагали, что собака, если она и в самом деле прячется на холме, почуяв их, стремительно покинет лежку и постарается оторваться от цепи стрелков, уходя вниз по склону. И тогда… Мистер Эфраим вытащил из машины двустволку, зарядил ее, взвел курки, поставил на предохранитель и прислонил к крылу автомобиля. Взял бинокль и принялся всматриваться вдаль, наведя линзы сперва на склон Серого Монаха, потом на Морщинистый кряж и, наконец, на западную сторону Хард-Нотта.

Внезапно он вздрогнул, напрягся и снова направил бинокль на подножие Хард-Нотта. Покрутил колесико, тщательно настраивая резкость…

С северо-запада к Даддону, вдоль одного из притоков, бежала собака. Небольшая, гладкошерстная, черно-пегая. Зеленый пластиковый ошейник отлично просматривался в бинокль.

Мистера Эфраима затрясло от волнения. Нагнувшись, он снял ружье с предохранителя, потом вновь нацелил бинокль. Брюхо собаки было сплошь заляпано грязью, а на морде запеклось что-то, подозрительно напоминавшее кровь. Но не это приковало внимание мистера Эфраима. Он смотрел, сперва не веря своим глазам, потом — с нараставшей смесью ужаса и жалости, на глубокий, лишенный волос, едва заживший рубец, розовый, как внутренняя сторона кроличьего уха. Шрам тянулся от загривка до самого лба, и на нем были ясно различимы белые следы швов. Эта жуткая рана придавала облику пса что-то потустороннее, как будто он сошел со страниц Кафки или с полотен Иеронима Босха.

Мистер Эфраим содрогнулся. Потом — к его собственному удивлению — окуляры бинокля увлажнились, и он протер их тыльной стороной ладони. Когда собака подбежала ближе, он нагнулся и стал легонько похлопывать себя по колену.

— Komm, Knabe! Komm, Knabe! — позвал он. — Armer Teufel, sie haben dich auch erwischt?[25]

Пес остановился посреди дороги, робко поглядывая на него. Но человек продолжал звать его, что-то приговаривая тихим, ласковым, ободряющим голосом, и пес приблизился, опустив хвост. Глаза у него были настороженные, тело напряжено, и при первом же резком движении или звуке он был готов опрометью кинуться прочь.

Едва заметив человека, Надоеда в нерешительности остановился. Ему хотелось и подойти, и сбежать. Так подводный ныряльщик, заметив среди кораллов какое-то странное существо вроде угря или ската, разрывается между любопытством и боязнью. Вот и Надоеда испытывал, с одной стороны, чувство страха и опасности, а с другой — отчаянное желание наконец-то услышать ласковый голос. Может быть, его потреплют по спине, и тогда он встанет на задние лапы, обопрется передними на колени человека — и ощутит, как человеческая рука почесывает ему за ухом?

Человек убрал от глаз темные сдвоенные бутылочки, слегка наклонился вперед и стал подзывать его негромким, ободряющим голосом.

Звон, поселившийся в голове Надоеды с момента пробуждения на склоне Хард-Нотта, по ходу путешествия через вереск все время усиливался и теперь достиг пронзительной силы. Но теперь фокстерьер понял, что звон этот исходит не из его головы, а из головы этого незнакомого человека. Точнее говоря, звон соединял их, перетекал от одного к другому, туда и обратно. Он образовывал нечто вроде звукового вихря, воронки, медленно расширявшейся кверху, а затем быстро сужавшейся в головокружительно вертевшуюся дыру, которая была и раной в черепе Надоеды, ведущей в самую сердцевину его мозга, и дулом ружейного ствола, нацеленного ему прямо в морду. Перекрученные смерчи времени поднимались из собачьего и человеческого прошлого к настоящему, где этот человек похлопывал себя по колену и подзывал Надоеду.

Стронувшись с места, фокстерьер мелкими шажками стал подходить ближе. Теперь он видел приливное течение, которое окутывало этого человека. Косматый поток, пенившийся кровью, тек неизбывной болью исковерканной жизни, горя, утрат. Напуганный терьер, дрожа, прижался к каменной стене. Дорога перед ним разливалась рекой неслышимого звука, в то же время явственно различимого, как тот призрачный свет, который в летнюю засуху ткется над скошенными травами. Там плакали дети, они звали на помощь своих матерей, а матери отчаянно тянули к ним руки, но и тех и других уносило прочь. Мужчины пытались молиться, но кровавый прилив заглушал святые слова. И еще были другие голоса — они издевались, насмешничали, отдавали чудовищные приказы…

Но как сквозь волнующийся туман угадывается неподвижное дерево, так и Надоеда сквозь мерцающий звук продолжал слышать голос незнакомца, властно и по-доброму подзывавший его. Терьер вдруг понял, что этот голос был голосом Смерти, Смерти, которая и сама обречена умереть — которая уже умирала — и которая поэтому не будет слишком жестокой к маленькому псу. Здесь, в этом месте, стерлась разница между отнимающим жизнь — и тем, у кого она будет отнята. Надоеда осознал, что и сам несет смерть — несет как дар, который будет торжественно вручен и с благодарностью принят.

Он сделал еще несколько шагов, осознанно входя в затягивающую воронку крика и плача, и звон в его голове стал еще одним голосом во вселенском жалобном хоре. Надоеда медленно шел вперед, и воронка вытягивалась и заострялась, пока наконец не превратилась в стрелу и не пронзила его острием песни. Он выдернул из себя эту стрелу и послушно понес — так, как нес песню ветра-великана на склоне холма.

Надоеда подошел вплотную к машине. Как он и надеялся, человек нагнулся, чтобы его погладить. Затем, пропустив ладонь под челюсть, заставил поднять голову, ласково почесал за ушами и присмотрелся к ошейнику. Все это время он спокойным тоном что-то говорил терьеру. Тот с некоторым недоумением обнаружил, что вовсю виляет хвостом и лижет пальцы, пахнущие лавандовым мылом. Потом человек открыл заднюю дверцу машины и похлопал по сиденью, — залезай, мол. Он стоял наклонившись, и сдвоенные пластиковые бутылочки болтались в воздухе, свисая на ремешке с его шеи. Человек не пытался затащить Надоеду внутрь, он лишь приглашал его — доброжелательно и спокойно.

Фокстерьер неловко забрался в машину и уселся на сиденье, уловив почти позабытые запахи бензина и масла, искусственной кожи и жидкости для мытья стекол. Окончательно погрузившись в транс, что накатил на него на дороге, он уже не замечал ветра и солнечного света снаружи, не видел взмаха крыльев зяблика в ветках белого клена, не слышал журчания Даддона. Он как будто сидел внутри колодезного ведра, прислушиваясь к отзвукам эха, доносящимся из земной глубины.

Мистер Эфраим взял ружье за ствол, прислонил прикладом вниз к открытой задней дверце машины и потянулся к предохранителю. Как раз в этот миг терьер случайно увидел в зеркале заднего вида отражение человека, шагавшего вниз по склону. Это был седовласый пожилой мужчина с тростью, в старом твидовом пальто и желтом шарфе. Надоеда залился громким лаем и рванулся из машины. От неожиданности мистер Эфраим дернул к себе ружейное дуло. Надоеда что было сил проталкивался наружу. Передняя лапа терьера зацепилась за рукав куртки, а другая оказалась на спусковом крючке. Раздался чудовищный грохот — и Надоеда полетел наземь вместе с двустволкой. Мгновением позже мистер Эфраим молча осел, наполовину свесившись внутрь салона. Его лицо было залито кровью.