Мистер Эфраим с мистером Форзом (который все время строчил что-то в блокноте и давал указания сопровождавшей его девице-фотографу) приветствовали стрелков на дороге и выдали каждому по рюмке виски. Весьма подняло общее настроение и появление женщин: к месту сбора подъехала Гвен Уильямсон с дочками, а за ней подтянулись Мэри Лонгмайр из отеля «Ньюфилд», Сара Линдсей, Доротея Крэйвен («Ой, как тут весело!»), Джоан Хоггарт, Филлис и Вера Доусон, державшие магазинчик у моста, и кое-кто еще.

К некоторому разочарованию собравшихся, никаких признаков собаки, повадившейся резать овец, покамест не наблюдалось. Но мистер Эфраим, ничуть не смущаясь, говорил, что все впереди.

— Ведь еще не вечер, правда? — сказал он. — Во всяком случае, теперь мы знаем, где этой собаки точно нету. И на ваших землях, мистер Линдсей, овцы больше не гибли? Ну и хорошо… Как по-вашему, что нам теперь предпринять, мистер Лонгмайр? Углубиться в долину и обследовать участок мистера Уильямсона?

— Дело хорошее, — кивнул Джек. Потом повернулся к Гарри Брайтуэйту: — Что думаешь, Гарри?

Поскольку для мистера Эфраима густой ланкаширский выговор мистера Брайтуэйта звучал как иностранный язык, совершенно невразумительный без перевода, представитель фирмы «Добротный костюм», выслушав ответ, ограничился тем, что лучезарно улыбнулся окружающим. Когда охотники забрались в арендованный микроавтобус, мистер Эфраим двинулся впереди них на собственной машине, а дамы отправились по домам к запоздалому завтраку.

Лис и Рауф с жгучим интересом наблюдали первый этап охоты, прячась за грудой валунов у вершины Коу. Лису с величайшим трудом удалось уговорить Рауфа оставить спящего Надоеду на Хард-Нотт. Большой пес покинул друга только после того, как лис пригрозил бросить их обоих.

— Откуда ты знаешь, что с ним такое и когда пройдет? Мы не можем сидеть над ним и ждать, когда он проснется! Если мы застрянем на одном месте, всех Тьма накроет! И нас, и его! Очухается — сам нас разыщет… Слышь, громила, мне самому его жалко, бедолагу! Это все, небось, из-за рубца у него на голове…

Они и так слишком долго проторчали на Хард-Нотт. За далеким перевалом Рейнус уже занимался рассвет, когда лис наконец вынудил Рауфа двинуться в путь. Он настоял на возвращении домой по самым высоким, диким и бесплодным местам. Они пересекли Даддон выше Кокли-Бека, пробежали вверх по Драй-Гиллу, озаренному первыми солнечными лучами, пересекли урочище Фэрфилд и поднялись на склон Серого Монаха. Оттуда они почти пять миль бежали прямо на юг, чуть выше ручья Гоутс-Хаус, вдоль восточного берега Гоутс-Уотера, — и наконец выбрались к восточному склону Коу. Солнце поднималось все выше. Теперь, когда до их убежища в старой шахте оставалось менее мили, Рауф с лисом позволили себе немного передохнуть в тени под кустом боярышника. Едва они улеглись, как ветер начал отходить к западу. Лис быстро принюхался — и, напрягшись, распластался по земле.

Рауф поспешно последовал его примеру, потом спросил:

— Что происходит?

— Тихо ты! — шикнул на него лис. — Там, на холме, полным-полно людей! Мозгов у тебя маловато, но хоть ноги-то не подведут?

И лис быстро заскользил вверх по склону. Рауф устремился за ним, а потом, ярдов через двести, они вдвоем очень осторожно высунули носы из-за камней.

Отсюда была отлично видна растянувшаяся шеренга охотников. Они прочесывали нижнюю часть склона, идя спиной к лису и Рауфу. Прозвучал выстрел, и черный пес вжался в землю.

— Думаешь, это нас ищут? — спросил он лиса.

— А то кого же, приятель? Даже не сомневайся! Эх, если б я только мог, я бы разорвал их в клочья!

— Они, по-моему, уходят, лис. Может, вернемся?

— Вернуться? Э, нет. Дня через два, а может, и позже!

— Тогда куда?

— Надо залечь на дно, и желательно подальше отсюда.

— Без Надоеды я никуда не пойду, — решительно заявил Рауф. Он ждал ответа лиса, но тот несколько мгновений спустя лишь повернул голову и молча уставился на него. Рауф, которого, как всегда, раздражал острый запах, исходивший от лиса, в свою очередь посмотрел в его глаза, крапчатые и бурые, словно неглубокие лужицы во мху. Тени облаков скользили по вершине холма, и глаза лиса вспыхивали и тускнели. Потом Рауф поднялся на ноги.

— Если такая прорва народу из-за нас прочесывает долину, значит, Надоеду пора спасать, — сказал он. — . Я возвращаюсь за ним.

— Ты волен поступать, как тебе угодно, приятель, — ответил лис.

Гарри Брайтуэйт, Джек Лонгмайр и остальные в конце концов решили, что разумнее всего будет прочесать северо-западный склон Серого Монаха. Он простирался на милю с лишком от Хелл-Гилл-Пайка и Фэрфилда до Рейнус-Боттома и ручья Кокли-Бек. С учетом подъема и последующего спуска это могло занять все время, остававшееся до обеда. (Обед — с пивом, конечно же, был предоставлен фирмой «Добротный костюм», и его ждали с нетерпением.) Далее, во второй половине дня («Если мы до тех пор не пристрелим эту сволочь!» — заметил Деннис), можно было бы подняться по Леверс-Хаусу к землям фермы Танг-Хаус и прочесать территорию по обе стороны от Ситуэйт-Тарна. Мистер Форз, все так же неутомимо делавший пометки в блокноте, забрался в микроавтобус и вместе со всеми поехал к вершине Рейнуса, чтобы затем подняться на Ветсайд-Эдж, а мистер Эфраим, не любивший лазить по кручам, остался у Кокли-Бека, держа ружье и бинокль наготове.

— Если вы вдруг погоните эту собаку на меня, джентльмены, я знаю, что с ней делать. Представьте: вы приезжаете к обеду, а тут уже шкура сушится на заборе.

— Вопрос только чья, — заметил старый Рутледж, и под общий хохот микроавтобус покатил прочь.

Проводив его глазами, мистер Эфраим присел на перила моста и подставил лицо холодному ноябрьскому солнцу. Внизу, омывая камни, журчал мутный Даддон. С одного голыша на другой прыгала трясогузка, показывая то темную спинку, то ярко-желтое брюшко. На ветке полуоблетевшего ясеня совсем по-осеннему подавала голос малиновка. Вот из зарослей вереска, вскидывая пушистый зад, выбралась черноголовая хердвикская овца и потрусила прочь. И над всем этим простирался громадный склон Стоунстай-Пайк, по которому вприпрыжку неслись тени облаков.

На ферме Кокли-Бек все было тихо. Лишь несколько разноцветных кухонных полотенец, вывешенных на просушку, громко хлопали на ветру.

Мистер Эфраим не замечал и тем более не ощущал безлюдной прелести осеннего пейзажа. Он вообще старался, насколько мог, избегать одиночества. Стоило ему остаться одному, его сразу охватывали воспоминания, полные голосов из рукотворной преисподней. Он думал о своих родителях, загнанных, обессилевших и погибших, потом о тете Лие, сгинувшей тридцать лет назад во мраке и тумане Европы[24], — одному богу известно, в какой пустыне ее настигла смерть. Позднее, в шестидесятые годы, его старший брат Мордехай, плача от стыда, давал, в интересах истины и справедливости, показания в лондонском суде по делу о диффамации, инициированному доктором Дерингом, самозваным ученым-экспериментатором из Освенцима.

Да, подумал мистер Эфраим, вот уже тридцать лет, как отшумел ураган и зло было подавлено силой, но в глубинах памяти все так же бредут нескончаемой чередой скорбные тени — и он не сомневался, что это будет продолжаться до конца его дней.

Он усилием воли направил свои воспоминания в иное, более радостное русло: Дунай, спокойный и широкий в своем австрийском течении, города и виноградники по его берегам… Когда грянул ужас, он был совсем маленьким. Память — испуганный пес — снова кралась укромными закоулками, где он силился избыть беду. Год тянулся за годом, он выжил и наконец перебрался в эту дождливую северную страну, стал жить среди не слишком общительных гоев, тщательно прятавших свои чувства и мысли — по крайней мере от чужаков… И что? Вот он стоит, пренебрегая святым соблюдением субботы, на ветру, среди местных крестьян, силясь таким образом хоть отчасти восстановить положение и благосостояние, которыми его семья обладала до начала гонений, лишения собственности… убийства.