— Хуже? Как ей может стать хуже? — спросила Гао Лин. — Я дала ей женьшень, и она сказала, что пьет его каждый день.

— Доктор объяснил, что это не поможет…

— Доктор! — пренебрежительно фыркнула Гао Лин. — Не верю я его диагнозу! Альцгеймер! Твой дядюшка сказал то же самое, а он дантист. Все стареют, и все страдают забывчивостью. Когда ты старый, тебе приходится помнить много вещей. Вот я спрашиваю тебя: почему ни у кого не было этой болезни двадцать, тридцать лет назад? А дело в том, что сегодняшним детям не хватает времени, чтобы увидеться с родителями. Твоей маме одиноко, вот и все. Ей не с кем поговорить по-китайски. Неудивительно, что ее разум заржавел. Если перестаешь разговаривать, то как же расшевелить шестеренки?

— Ну вот поэтому мне и нужна ваша помощь. Нельзя ли, чтобы она пожила у вас недельку? Просто у меня сейчас масса работы, и я не могу проводить много времени…

— Можешь не просить, я сама тебе это предлагаю. Я заеду за ней через час. Мне в любом случае надо в вашу сторону за покупками.

Рут чуть не расплакалась от облегчения.

После того как тетушка Гал уехала вместе с матерью, Рут отправилась за несколько кварталов на Лэндз Энд, к пляжу. Ей было необходимо посмотреть на волны, услышать их постоянный ритм и громкий шелест, перекрывавший стук ее собственного сердца.

Рут шла по песку, а волны накатывали ей на щиколотки, обхватывали их и тянули за собой. Они звала ее в море, на простор и свободу.

Однажды, когда Рут была подростком, мать сбежала во время крупной ссоры, крича, что утопится в океане. Она вошла в воду по бедра, и только крики и плач дочери заставили ее повернуть обратно. И теперь Рут размышляла, что было бы, если б она не умоляла тогда мать вернуться. Неужели Лу Лин вручила бы свою судьбу океану?

С самого детства Рут каждый день думала о смерти, а иногда и не один раз на дню. Ей казалось, что все люди так делают, только не все об этом говорят открыто, как ее мать. Еще маленькой она пыталась понять, что означает смерть. Что происходило с людьми после нее? Они исчезали? Становились невидимыми? И почему все мертвые становятся сильнее, злее или печальнее, как думала ее мать? Став постарше, Рут пыталась представить конкретный момент, когда она больше не сможет дышать, говорить и видеть, когда уже ничего не будет чувствовать, даже страха. Будет ли она плакать, волноваться, злиться и испытывать сожаление, как все призраки, с которыми разговаривала ее мать? Разве смерть — это дверь в мир, где нет ничего, кроме слепого блаженства и пустоты? Скорее, это погружение в мир неизвестности, и в одном этом таится множество подвохов. Именно неизвестность заставила Рут принять решение, что, как бы ни была тяжела и невыносима жизнь, она никогда не наложит на себя руки. Хотя она помнила момент, когда попыталась это сделать.

Это произошло в год, когда ей исполнилось одиннадцать. Рут с матерью переехали из Окленда на равнины Беркли в крытый темной щепой одноэтажный дом, стоявший позади масляно-желтого коттеджа, принадлежавшего молодой паре лет двадцати: Лансу и Дотти Роджерс. Домишко раньше был сараем для садового инвентаря и гаражом, который родители Ланса переделали в незаконное жилище и сдавали во время Второй мировой женщинам, чьи мужья отправлялись с военно-морской базы Аламида, чтобы приять участие в военных операциях на Тихом океане.

Потолки в нем были низкими, электричество часто отключалось, а задняя и одна из боковых стен примыкали к забору, на котором по ночам орали уличные коты. Вентиляции не было никакой, даже над двухконфорочной газовой плитой, поэтому, когда по вечерам мать готовила, им приходилось открывать окна, чтобы выпустить наружу то, что она называла «жирным запахом». Но аренда была невелика, и дом стоял в районе с неплохой средней школой, в которую ходили умные и честолюбивые сыновья и дочери университетских профессоров. Вот поэтому Лу Лин туда и переехала, о чем она то и дело напоминала Рут: ради ее образования.

Из-за своих маленьких окон с желтыми ставнями дом выглядел словно кукольный, но первоначальная радость Рут сменилась раздражением. Новый дом оказался таким тесным, что у нее нигде не было своего угла. Они с матерью делили небольшую, забитую хламом комнатку без окон, куда влезало только две кровати и шкаф. Комната с кухонной нишей, которая служила одновременно и гостиной и столовой, тоже не давала никакого уединения. Единственным убежищем для Рут стала ванная, и, возможно, поэтому тогда у нее часто болел живот. Мать обычно находилась с ней в одной комнате, занимаясь каллиграфией, готовя еду или постукивая вязальными спицами. Эти дела занимали ее руки, но язык оставался свободным и мешал Рут, когда она смотрела телевизор.

— У тебя волосы слишком отросли. Они закрывают очки, как занавеска. Ты же ничего не видишь! Может, ты думаешь, что так кажешься хорошенькой, а я говорю: нет! Выключи телевизор, я тебя подстригу… Эй, слышишь? Выключи телевизор…

Ее мать всегда воспринимала просмотр телевизора как отсутствие лучших занятий или как хорошую возможность для разговора. Она доставала с верха холодильника поднос с песком и ставила его на кухонный стол. И тогда у Рут сжималось горло. Только не это! Но она знала: чем сильнее она станет сопротивляться, тем настойчивее мать будет выпытывать у нее причину.

— Драгоценная Тетушка сердится на меня? — спрашивала она, если Рут сидела возле подноса и ничего не писала.

— Нет, не в этом дело.

— Ты чувствовать что-то другое? Еще один призрак?

— Нет, дело не в другом призраке.

— Ах… Ах! Я знаю… Я умереть скоро… Я правая?

Ты можешь сказать, я не бояться.

Мать не трогала Рут, только когда та делала уроки или готовилась к контрольным. Она уважала ее учебу. Если Лу Лин начинала что-то говорить, Рут достаточно было ответить: «Тише, я читаю!» — и почти всегда мать замолкала.

Рут много читала.

В хорошую погоду она брала книгу и выходила на карликового размера крыльцо, где усаживалась, поджав ноги, на шаткий стул со спинкой в форме ракушки. Ланс и Дотти в это время были во дворе, курили сигареты, выдергивали траву между камнями дорожки или стригли бугенвиллею, которая, словно яркое покрывало, укутывала одну из стен их коттеджа. Рут исподтишка, поверх своей книги, наблюдала за ними.

Она была влюблена в Ланса. Он казался ей красивым, как кинозвезда: с аккуратной стрижкой, квадратным подбородком и большим мускулистым телом. И он был таким общительным, таким дружелюбным с ней, из-за чего она становилась еще стеснительней. Пока он ее не замечал, Рут старалась делать вид, что поглощена чтением книги или рассматриванием улиток на колоказии.

— Эй, малявка, — обращался он к ней. — Ты же ослепнешь, если будешь так много читать!

Его отец владел парой винных магазинов, и Ланс помогал ему вести семейный бизнес. Он уходил на работу поздно утром и возвращался в половине четвертого или в четыре. Потом, часов в девять вечера, он снова исчезал и приезжал поздно ночью, уже после того, как Рут переставала прислушиваться, ожидая, когда подъедет его машина.

Она пыталась понять, как Дотти могло так повезти, что она нашла такого мужа. Она даже не считала ее красавицей, хоть ее новая школьная подруга Вэнди говорила, что Дотти миленькая, в стиле любительниц посещать пляжи. Как ей вообще могло в голову такое прийти? Дотти была высокой, худощавой и вызывала желание ее обнять не больше, чем столовая вилка. К тому же, как заметила мать, у Дотти были крупные зубы. Однажды Лу Лин, оттянув пальцами губы и обнажив десны, сказала Рут:

— Показывать слишком много внутри большие зубы, как обезьяна.

Позже Рут, стоя перед зеркалом в ванной, любовалась своими маленькими зубками.

Была еще одна причина, по которой Рут считала, что Дотти не заслуживает Ланса: та любила командовать и говорила слишком громко и слишком быстро. Иногда у нее бывал сиплый голос, как будто ей надо было откашляться, а когда она кричала, голос напоминал скрежет ржавого металла. Теплыми вечерами, когда соседские окна были открыты, Рут прислушивалась к приглушенным голосам супругов, которые были слышны даже в их с матерью домишке. И довольно часто, когда хозяева ссорились, Рут могла разобрать каждое слово.