Она отыскала в выдвижном ящике его бумажник и перебрала документы: студенческий билет, удостоверение интерна, несколько карточек из магазинов в Симендине и в торговом центре Чжонсян, водительские права, где были указаны его имя и дата рождения: «Уэйн Чэн, 8 июня 2002».

…Таракан подкрался к пятнышку крови у нее на лодыжке. Иви стряхнула его, но в следующий момент он уже карабкался по ее руке.

Раньше она работала исключительно ради денег, но теперь ради кое-чего другого. И пора было браться за дело.

Иви наклонилась и через маску понюхала матрас. Ей удалось уловить запах! Гнилостную вонь разлагающегося мяса. Она едва не запела от радости. Дрожь пробежала по спине, спустилась по позвоночнику, распространилась на все тело. Иви застонала. Это был ее наркотик. Путь к наивысшему наслаждению.

Дрожащими руками она запустила таймер. 0 часов, 29 минут, 59 секунд.

У нее полчаса на то, чтобы насладиться в полной мере.

Она потянула с лица маску.

Этот запах был ее лекарством от аносмии – потери обоняния, – каким не располагал ни один врач.

Иви зажмурила глаза и поднесла к лицу хирургический костюм. На нем сохранились запахи скорой помощи, кондиционированного воздуха, соляной кислоты, амниотической[11] жидкости, йода, гипса, отбеливателя, вина, пота… Десятки запахов плюс смягчитель для белья. Путаная смесь. Иви наморщила нос и сосредоточилась, постаралась сфокусироваться на парне.

От частого мытья руки у него стали сухими, и он справлялся с сухостью при помощи вазелина и крема с маслом гардении. Справиться с остальным помогали сигареты «Семь звезд» и сладкий чай с молоком, пятно которого осталось на вороте.

…Иви погружалась глубже, и образ парня становился отчетливее. Вот легкий аромат его волос. Мята, кажется? Сладкий, чуть цветочный запах – роза? Что это – лосьон после бритья или парфюм? Она не была уверена.

Все запахи были заперты в этих стенах. А она, словно губка, впитывала их раскрытыми порами, пока не насытилась до предела – пока каждая клеточка не начала протестовать и одновременно трепетать в экстазе.

«Ах…»

Пространство было живым, и структура ароматов менялась с каждым мгновением.

Иви подняла глаза и увидела комки использованных салфеток в мусорной корзине. На них должны были остаться слезы парня и выделения из его носа.

Слезы давно растаяли в воздухе, но остался их след в пыли, где обитали клещи. Воздух впитал его чувства: не только одиночество, печаль, страх и чувство вины, но также решимость и уверенность. Каждое из них было ясным и четким.

Он напомнил ей младшего брата.

Иви не поехала на церемонию в честь первой годовщины смерти Ханса.

Ее родственники были недовольны, особенно бабушка и дед с отцовской стороны, вылившие это недовольство на ее мать. Иви представляла себе, как она принимает на себя их гнев, со склоненной головой и молчаливыми слезами. Мать всегда подчинялась им, беспрекословно. Теперь, когда Ханса не стало, ей не на кого было выплескивать свои истерики. Не осталось аудитории для слезливых спектаклей, где она играла злобную жену или суровую мать. Никого для ее обычного эмоционального шантажа.

Ховард взял несколько дней отгула, чтобы присутствовать там от лица Иви. Он зачитал отрывок из писаний в честь Ханса и вытерпел гневные вспышки матери своей девушки и молчание ее отца, не говоря уже о нападках и слезах бабушки с дедом. Иви тоже поехала на юг, не сказав ему. Старенький вагон пригородного поезда катился к Синьпу, трясясь и вздрагивая на стыках рельсов. Поезд замедлился, поворачивая к берегу, и она пожалела, что не может открыть все окна и позволить морскому воздуху коснуться ее лица.

Что, если в ветре остались их разговоры, запечатленные в запахах? Что, если в нем остались их образы, их воспоминания… прах Ханса, превращенный в пыль?

Поезд остановился, и Иви вышла на перрон. Она стояла на платформе и вспоминала пение цикад, которое приносило с собой лето.

Они с Хансом были детьми моря – росли в четверти часа езды от берега. До пляжа легко можно было добраться на велосипеде. Вырвавшись из дома, где ссорились родители, брат с сестрой уже никуда не торопились. Не залезали в воду, но наслаждались всем остальным, что мог предложить океан. Однако когда приходило лето, на пляже открывался ресторан с живой музыкой, приезжал фургон, торговавший тако, а под зонтиком начинали продавать пиво. Убежище превращалось в бушующий ад. Как-то раз заезжий серфер задел Ханса доской по голове. Иви увидела, каким беззащитным и жалким выглядел ее брат, и поняла, что надо искать другое место. Новые земли, истекающие молоком и медом. Вот как получилось, что она, в свои тринадцать, села с ним на поезд и поехала на эту самую станцию.

Кроме цикад ей запомнились запахи. Морская соль, гниющая древесина, облезающая краска, собачья моча. Самая сладкая, отдающая фруктами, принадлежала лохматому вожаку стаи. Он был мощный, приземистый и столь же злобный как к людям, так и к другим собакам. Он лаял как сумасшедший, был подозрительным и дерзким, гордым и независимым, но, увидев Ханса, немедленно счел его своей второй половиной. Зафыркал носом, начал тереться об него, облизал ему лицо и руки, ласкаясь. Ханс ответил столь же безграничной любовью. Он назвал пса Капитаном. Встречаясь после долгой разлуки, они вели себя как влюбленные: упирались лбом в лоб, носом к носу, – и стояли так долго-долго.

Иви терпеть не могла Капитана, и он отвечал ей такой же неприязнью. Она ненавидела застарелый дух этой станции, не говоря уже о море. Море было похоже на котел с похлебкой, которую постоянно помешивают властители жизни и смерти. Его запах был слишком сложным, и она от него уставала. Не могла сделать ни вздоха.

Но Хансу там нравилось. Нравилось смотреть на море и заходить в прибой. Нравились виды, нравились цвета. Ради него Иви заставляла себя сидеть на краю кипящего котла, пытаясь дышать пахучим бризом, смотреть, как волны подкатываются к Хансу и его приятелю-псу, который оставляет на пене следы лап, похожие на цветы. Брат подбегал к ней с широкой улыбкой:

– Иви!

– Да?

– Там есть киты? – Он указывал в сторону горизонта.

– А ты как думаешь?

– Думаю, есть. – Он был тогда таким маленьким, таким славным, таким задорным… – Китиха с китенком.

– Если ты считаешь, что есть, значит, должны быть.

– А акулы?

– Конечно. – Она хватала хихикающего брата сзади и губами щекотала волосы у него на затылке. – И ты – мой сегодняшний обед.

По пути от станции до берега они проходили мимо пятерых овечек, пасущихся в проволочном загоне. Дальше дорожка вилась между зарослями дикого винограда и кустами гибискуса, через деревянный мостик, мимо пирса. Ханс скользил вниз по стенке, перебирался через гравий, тетраподы и сухие водоросли. Шаг за шагом.

Во время одной такой вылазки, в то лето, когда Хансу исполнилось семь, их как-то застал внезапный ливень. Они спрятались под шатким пластиковым навесом на крыльце хижины с жестяной крышей. Хозяин – с явной страстью к накопительству – свалил вдоль стены груды всякого хлама.

– Мы совсем промокли! – воскликнул Ханс. Нисколько этим не обеспокоенный, он скакал по грязной луже в своих шлепанцах.

Иви неодобрительно глянула на него. Вытерла лицо, нашла в кармане кошелек и осмотрела липкую массу внутри него. Оставалось надеяться, что кассир на станции примет намокшую стодолларовую купюру. Однако дверь за их спинами внезапно открылась. Иви инстинктивно задвинула брата за себя, прямо под дождь, но Ханс тут же запрыгнул назад на крыльцо. Хозяйкой хижины оказалась старушка, заговорившая с ними на хакка[12], с сильным акцентом. Иви почти не понимала слов, но, судя по жестам, старушка приглашала их зайти внутрь. Не самое мудрое решение, однако осмотрительностью Иви не отличалась. В ее стиле было действовать по наитию, повинуясь внезапному импульсу. Опять же, как говорится в пословице, новорожденный теленок тигра не боится. Она взяла брата за руку и вошла. По углам хижины стояли два котелка, куда падали капли, но в остальном внутри было чисто и сухо. А еще тепло и уютно. Старушка оказалась на редкость заботливой: дала им полотенца, налила чаю и выставила на стол сладости, которых Иви ни разу не видела раньше. У нее был длинный нос, а говорила она исключительно ласково. Ее жесты не были ни слишком резкими, ни слишком плавными – в самый раз. Брат с сестрой в шутку прозвали ее Юбаба, как старую колдунью, хозяйку бани, в «Унесенных призраками»[13]. Они заходили к ней всякий раз, как выезжали на море. Ни о чем особом не говорили, просто заглядывали посидеть. Дожидались прихода поезда и убегали.