С одной стороны, Кант в 1793 году проводит границу в борьбе за «священные права человечества»: «Свобода [члена общества] как человека, принцип которой в отношении устройства общества я выражаю в следующей формуле: ни один не может принудить меня быть счастливым так, как он хочет (так, как он представляет себе благополучие других людей); каждый вправе искать своего счастья [Glückseligkeit] на том пути, который ему самому представляется хорошим, если только он этим не наносит ущерба свободе других стремиться к подобной цели — свободе, совместимой по некоторому возможному общему закону со свободой всех (т.е. с их правом искать счастья)»[131]. С другой стороны, дошедшие до нас записи разговоров философа в 1798 году рисуют несколько иную картину по этому же вопросу[132]. Между собственной философией и метафизикой своих коллег, с одной стороны, и французской революцией, с другой стороны, Кант не видит никакой каузальной связи: «Я не знаю, должен ли я судить, будто недавно возникшее и ранее неслыханное обвинение метафизики, будто она есть причина государственных революций, оказывает ей слишком много незаслуженной чести, или же возводят на нее злостный незаслуженный поклеп, ибо уже с давних времен основоположением дельцов стало ее изгнание в качестве педантства в школы»[133].
Если кратко резюмировать, то позиция Канта такова: по праву ли или против права, но французская революция началась. Философ не желает вмешиваться во внутренние французские дела. По Канту, этого не следует делать и другим государствам[134]. Хотя он не признает права народа на революцию, он все же рассматривает революцию как благоприятную возможность изменения политических отношений согласно этическим предписаниям. Себя самого он рассматривает в роли «наблюдателя», а революцию Кант толкует как «эксперимент». Он оспаривает ответственность собственной философии за революцию во Франции. Ни о революционных преступлениях, ни о негативных последствиях французской революции Кант не имеет особой охоты дискутировать.
Первая странность, которая бросается здесь в глаза, такова: довольно сухой муж Кант, избегающий в общении с людьми всякой сентиментальности, философ, проповедующий не склонность а долг, нередко говорит о французской революции прямо эйфорически и использует при этом примечательное понятие энтузиазма: «...участие в добре с аффектом, энтузиазм, хотя и не заслуживает полного одобрения, ибо аффект как таковой достоин порицания...»[135]. Свидетели рассказывают даже о слезах Канта после объявления республики во Франции. Французская революция явно была для Канта не просто политическим событием (Begebenheit), иначе трудно было бы объяснить его практически религиозные чувства в данной связи. За пять лет до начала революции в знаменитой статье «Ответ на вопрос: Что такое Просвещение?» Кант еще различал нечто вроде разных уровней революции: «...публика может достигнуть просвещения только постепенно. Посредством революции можно, пожалуй, добиться устранения личного деспотизма и угнетения со стороны корыстолюбцев или властолюбцев, но никогда нельзя ее посредством осуществить истинную реформу образа мыслей; новые предрассудки, как и старые, будут служить вожжами для бездумной толпы»[136]. После же 1789 года философа удивительным образом больше всего волнует самое поверхностное из приведенных значений революции. Оправдывало ли то, что в ходе этой революции явилось на свет, кровь и отрубленные головы? Был ли Кант готов смириться с этим или же закрыть на это глаза? Что за драгоценные «знаки нашей эпохи»[137] Кант обнаружил во французской революции?
Кант и французская революция: свидетельства современников
Современники Канта нередко рассматривали его произведения в качестве таких работ, которые «осуществляют всеобщее просвещение важнейших понятий и целительную революцию в образе мышления для мира и для потомков»[138], а его философию истолковывали как «гораздо более благословенную и всеобщую революцию», нежели Реформация Лютера[139]. Но как выглядит ее связь с революцией во Франции?
С самого начала следует учитывать, что первые биографы Канта, знавшие философа лично, находились в весьма непростой ситуации в вопросе французской революции[140]. Этим объясняется, в частности, попытка Рейнгольда Бернгарда Яхмана (1767-1843) представить Канта в качестве антиреволюционера, доказав тем самым его политическую благонадежность: «Меньше всего Кант был революционером. Он как раз противостоял бы в соответствии со своими основоположениями и своими высказываниями в числе самых первых и ревностных всякой попытке государственного переворота»[141]. Отвлекаясь пока от вопроса о том, был сам Кант в действительности революционером или антиреволюционером, стоит признать, что практически все биографы кенигсбергского философа едины в том, что он проявлял огромный интерес к французской революции[142], был предан ей всей душой[143] и с заинтересованной симпатией следил за всеми ее явлениями[144].
Боровски вспоминал: «С этого времени [начало революции во Франции] ненасытный голод на газеты в обычные почтовые дни, а их содержание — его излюбленная тема обеденных разговоров»[145]. Только в разговорах с женщинами он избегал беседовать о французской революции, о которой он, однако, «страстно разговаривал в мужском обществе»[146]. В «Биографии Иммануила Канта» (1804), в качестве возможного автора которой указывают Георга Самуэля Альберта Меллина (1755-1825), сказано: «Среди всех предметов этого рода ни один не был ему интереснее, чем французская революция, которую он вовсе не уставал со всех сторон освещать с увлекательным красноречием с самого ее начала и вплоть до последних тенденций. [...] его пламенный пыл, что где-то все же еще в его время [имеется] пример некоего способа правления, приближающего максимы политики к требованиям морали больше, чем это, к сожалению, до сих пор имело место — все это окрыляло дух его речей настолько сильно, что казалось, будто оказались в эпоху и на стороне Перикла, и зачастую охотно желали бы видеть его [Канта] советником французских властителей»[147]. Анонимный автор сообщает в 1804 году: «...больше всего его [Канта] интересовали французские дела, которые вызывали его заботу лишь тогда, когда они принимали бесплодный с точки зрения репутации оборот, но никогда, если они принимали только лишь ужасный или возмутительный оборот. То и другое совсем не было для него тождественным»[148]. Фридрих Теодор Ринк (1770-1811) сообщает: «Что Кант принимал теплое участие во французской революции, как и все другие рассудительные и нерассудительные люди, легко себе представить. Она составляла один из самых существенных предметов ежедневного обсуждения, и его суждения об отдельных событиях, равно как и основания его ожиданий и надежд, были проницательными и последовательными»[149]. Это подтверждает и Яхман: «Ко времени французской революции его разговор несколько потерял в разнообразии и содержательности. Великое событие столь сильно занимало его душу, что он почти всегда возвращался в обществе к ней, по меньшей мере к политике...»[150]. Поздние биографы — в частности, Шуберт — замечают: «Развитие Французской революции в ее различных стадиях вызвало его живейшее участие, и составляло в первые годы предпочтительную тему его обеденных разговоров»[151]. Розенкранц продолжает: «Сейчас, когда он [Кант] в силу надвигающейся старости начинал становиться медленнее и холоднее, ему на помощь пришла Французская революция. Она составила в нем эпоху и дала его спекуляции еще одну, вторую весну, ободрение с живым красноречием высказать свои заветнейшие желания по моральному облагораживанию человечества как посредством лучшего устройства государства и церкви, так и посредством большей строгости каждого человека по отношению к самому себе»[152].
