В «Заговоре» (1926), продолжающем «Девятое термидора», Кант лично в качестве героя больше не участвует. Однако о философе неоднократно беседует Штааль и его знакомые. Один из них — Ламор, — увидев на столе у собеседника книгу Канта, сказал: «Я проездом был у него в Кенигсберге. Лучше было бы, если б не заходил: тяжело! Он впал в детство, не меняет больше белья, подвязывает чулки к пуговицам жилета. Уверял меня, что погода составила против него заговор... Очень тяжело смотреть. Я на своем веку, как, впрочем, все люди, видел достаточно разных memento mori! [помни о смерти (лат.)] Чем memento mori банальнее, тем оно действительнее. Заметьте, что и мысли, связанные с memento mori, всегда очень банальны. Ну, труп, могила, черви — умного ничего не скажешь. Однако впавший в полуидиотизм Кант — это такое зрелище, которое не может изгладиться из памяти. Другой об этом забудет, а вспомнит “Критику чистого разума”. Я “Критику” помню, но и этого при всем желании никак не могу забыть...»[63]. Картина, описанная здесь Алдановым устами Ламора, за исключением некоторых деталей действительно соответствует двум-трем последним годам жизни Канта[64]. Однако последнее слово о Канте в тетралогии Алданова, в романе «Святая Елена, маленький остров» (1921) сказал бывший император Наполеон: «Человек — существо беспокой ное, все он ведь чего-то ищет. Так пусть лучше ищет у священника чем у Кальостро, у Канта или у госпожи Ленорман. Поверьте, они все стоят друг друга: и Кант, и Кальостро, и госпожа Ленорман...»[65].

Подводя предварительный итог рассмотрению алдановского Канта в тетралогии «Мыслитель», стоит заметить, что писателю удалось весьма правдиво и красочно передать внешний облик кенигсбергского философа, хотя это была, наверное, самая простая задача. Что же касается некоего психологического портрета, общения Канта с незнакомцем, то он совершенно не удался, если сравнивать его с тем Кантом, который известен нам по разнообразным историческим свидетельствам, а также по его философским произведениям. Это тем более странно, что сама беседа содержит множество деталей из кантовских биографий. Но чуть ли не все детали, знакомые по наиболее известным кантовским биографиям, Алданов попытался включить в один разговор. В результате получился, к сожалению, типичный для России образ «Канта вообще», одновременно в качестве галантного магистра преподающего русским офицерам фортификацию и мучающегося ночными кошмарами в старческом возрасте отставного профессора. Разве только совсем уж детские воспоминания Канта были исключены отсюда. Какую цель ставил перед собой Алданов, вводя Канта в качестве персонажа своей тетралогии, — на этот вопрос мне ответить сложно. Возможно, он желал дать относительно правдивый исторический портрет кенигсбергского философа, обращаясь ко множеству деталей, подтверждающихся историческими источниками, либо же, напротив, продемонстрировать «пределы понятия так называемой исторической достоверности». Однако нельзя исключить и того, что целью Алданова была некая пародия на Канта[66] или же на Карамзина, посещающего Канта. Во всяком случае, Штааль после знакомства с «Письмами...» Карамзина начинает писать «Журнал путника», в котором упоминается и «Иммануил Кант, которого мне не забыть мудрой, потрясшей душу беседы»[67]. А герой романа «Заговор» Иванчук, обнаружив книгу Канта «Грезы духовидца, поясненные грезами метафизики», размышляет так: «Это тот кенигсбергский старичок, о котором всегда врет Штааль...»[68].

Возможно, на этой тетралогии Алданова не стоило останавливаться столь подробно, если бы не одно обстоятельство: выше я намеренно выпустил одно ответвление разговора Канта со Штаалем, являющееся, на мой взгляд, самым интересным, и венчающее вековую интерпретацию революционности кантовской философии самым ярким образом. Итак, Кант говорит русскому дипломату:

«Робеспьер, Дантон... Я думаю, они неплохие люди. Они заблуждаются , только и всего: почему-то вообразили себя революционерами. Разве они революционеры? Они такие же политики, такие же министры, как те, что были до них, при покойном короле Людовике. Немного лучше или, скорее, немного хуже. И делают они почти то же самое, и хотят почти того же, и душа у них почти такая же. Немного хуже или, скорее, немного лучше... Какие они революционеры?

— Кто же настоящие революционеры? — спросил озадаченный Штааль.

— Я, — сказал старик серьезно и равнодушно, как самую обыкновенную и само собой разумеющуюся вещь»[69].

Свое необычное утверждение Кант аргументировал так: «Это очень распространенное заблуждение, будто во Франции происходит революция [...] Признаюсь вам, я сам так думал некоторое время и был увлечен французскими событиями. Но теперь мне совершенно ясен обман, и я потерял к ним интерес. Во Франции одна группа людей пришла на смену другой группе и отняла у нее власть. Конечно, можно называть такую смену революцией, но ведь это все-таки несерьезно. Разумеется, я и теперь желал бы, чтоб во Франции создалось правовое государство, более или менее соответствующее идеям Монтескьё. Но, согласитесь, это все не то... Почему эти люди не начнут революции с самих себя? И почему они считают себя последователями Руссо?.. Руссо, — сказал он с уважением, — имел в виду совершенно другое»[70], «Только в моем учении — подлинная революция, революция духа. И потому самые вредные, самые опасные люди это не Дантон и не Робеспьер, а те, которые мешают мне высказывать мои мысли. Разве можно запрещать произведения Канта?..»[71]

Для того чтобы по-настоящему оценить эту сцену в романе Алданова, необходимо сказать о ее немецком прообразе, а именно о сочинении Гейне.

Долгие годы в процессе преподавания философии в Советском Союзе почти обязательным упоминанием в связи с так называемой «немецкой классической философией» служили слова Карла Маркса (1818-1883) о том, что «философию Канта можно по справедливости считать немецкой теорией французской революции»[72]. Его сподвижник Фридрих Энгельс (1820-1895) был в подобных высказываниях несколько осторожнее, избегая каузальных констатаций: «Политическая революция во Франции сопровождалась философской революцией в Германии»[73]. Такие утверждения врезались в память многим из тех, кто застал курс преподавания марксистско-ленинской философии[74], ибо, согласно Владимиру Ильичу Ленину (Ульянову, 1870—1924), «немецкая классическая философия» наряду с классической английской политэкономией и французским утопическим социализмом являлась одним из источников и составных частей марксизма[75].

Однако в своей интерпретации кантовской философии Маркс находился под сильным влиянием своего старшего друга Генриха Гейне (1797-1856) и, прежде всего, его произведения «К истории религии и философии в Германии» (1834—1835). Энгельс также упоминает Гейне в своем сочинении «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии» (1886)[76], которое и положило начало самому понятию «немецкой классической философии». В 1835 году Гейне утверждал, что «наша немецкая философия есть не что иное как греза французской революции»[77]. С КЧР, согласно Гейне, «начинается духовная революция в Германии, представляющая своеобразную аналогию материальной революции во Франции, столь же важная в глазах глубокого мыслителя, как и та. Она развивается по тем же фазам, и между обеими господствует замечательнейший параллелизм»[78]. Вокруг КЧР «собрались наши философские якобинцы», а поэтому Гейне без труда находит параллельную Канту личность: «Кант был нашим Робеспьером»[79]. Но этим немецкий поэт отнюдь не удовольствовался: «...если Иммануил Кант, этот великий разрушитель в царстве мысли, далеко превзошел своим терроризмом Максимилиана Робеспьера, то кое в чем он имел сходные с ним черты, побуждающие к сравнению обоих мужей [...] тип мещанина в высшей степени выражен в обоих: природа предназначила их к отвешиванию кофе и сахара, но судьба захотела, чтобы они взвешивали другие вещи, и одному бросила на весы короля, другому — Бога... И они взвесили точно!»[80] Прозорливость Гейне трудно переоценить: так, Кант уже был источником марксизма, оппортунизма, ревизионизма и социал-фашизма, провозвестником великой социальной революции, основателем прусского милитаризма[81], но самая прогрессивная интерпретация, словно сошедшая с заголовков сегодняшних газет, по-прежнему принадлежит Гейне. «Разрушитель в мире мысли» посредством «Кантовой гильотины», воплощение «духовного терроризма», с лихвой перекрывающего всякий «материальный терроризм», «террорист в царстве философии»[82] — так должен выглядеть новейший образ Канта, внушающий ужас спецслужбам различных стран мира.