Не только немцы желали видеть Канта в качестве советника французских революционеров. Ринк вспоминал в 1805 году: «Много шума произвело несколько лет назад известие о том, будто знаменитый бывший аббат Сийес написал Канту, попросил у него совета в связи с французской конституцией, и прочие многочисленные рассказы на эту тему»[153]. Давно известно о том, что опубликованный ответ Канта на письмо Эммануэля-Жозефа Сийеса (1748-1836)[154] является фальшивкой[155]. Тем не менее заслуживает внимания тот факт, что еще при жизни Канта имелись попытки прямого политического использования его философии, а также то обстоятельство, что сам кенигсбергский философ публично не протестовал против этого, что, в свою очередь, оказывалось для некоторых еще одним косвенным доказательством его одобрения французской революции. Достоверно известно, что предложение с французской стороны действительно имело место, хотя и не прямое[156]. Яхман объясняет сдержанную реакцию Канта тем, что Кант как прусский патриот «не желал вмешиваться в чужие дела другой нации»[157].

Очень важно было бы ответить на вопрос о том, изменилась ли позиция Канта в отношении французской революции из-за якобинского террора, или же он понимал ее как «целостность» и по-прежнему придерживался «своего с самого начала позитивного суждения»[158]. По всей видимости, коллега Канта по Альбертине, Иоганн Даниэль Метцгер (1739-1805), который в целом весьма критично высказывался в адрес философа, свидетельствовал об «искренности и бесстрашии, с которыми Кант отстаивал против всякого, в том числе и против мужей высшего достоинства в государстве лестные в отношении французской революции основоположения многие годы подряд — до самого ли конца, я не знаю. Это было такое время в Кенигсберге, когда каждый, кто судил о французской революции даже не лестно, а всего лишь мягко, попадал в черный список как якобинец. Кант не позволил себя этим запугать так, чтобы не говорить с симпатией о революции в самых высоких кругах, и в отношении столь ценимого по другим вопросам философа испытывали столько уважения, что считали и это его умонастроение благим»[159]. Иоганн Фридрих Абег (1765-1840) описывает свой состоявшийся в 1798 году разговор с кенигсбержцем Иоганном Бралем (1753-1812), который рассказал, будто Кант «всей душой любит дело французов и не позволяет себя ввести в заблуждение никакими всплесками аморальности и пр.»[160]. Тот же Абег передает слова самого Канта так: «Если свободно высказывают свои идеи о франц. революции, то сразу считаются некими якобинцами, хотя в своей основе, по меньшей мере в первые годы, они были, как и многие иные излюбленные идеи, видом игры в лошадки многих людей. Не следует никому мешать играть в свои лошадки на улице, только если он не требует, чтобы из-за этого покинули переулок, или подражали ему, если на то нет охоты»[161]. Варнхаген фон Энсе утверждал, что для Канта «во французскую революцию вплелись все важные устремления человечества, и он верил, что они, почти потерянные в зверствах анархии, снова будут спасены посредством перехода к упорядоченному правлению»[162]. Шуберт замечает в этой связи: «Лишь разочарованный ужасами 1793 года и кровавыми зверствами победившего насилия толпы, он [Кант] потерял надежду на неизменно счастливое продвижение в развитии тамошнего состояния. Однако сознательно клевещущие и научно необразованные противники критической философии жадно использовали эти сообщения о взглядах Канта на Французскую революцию, чтобы предостеречь существующие правительства государств как от него самого и от его совокупного влияния в качестве писателя и учителя, так и от его опасных последователей»[163]. Перед лицом подобных обвинений некоторые кантианцы — в частности, Матерн Ройс (1751— 1798) — еще в 1792 пытались доказать, что кантовская философия ни в коем случае не является источником французской революции[164]. С другой стороны, не следует умалчивать и о том, что иные кантианцы — например, Иоганн Бенджамин Эрхард (1766-1827) — рассматривали революцию даже в качестве морального долга[165]. Фихте, который в середине 90-х годов XVIII века еще находился в тени Канта, также стоял в этом ряду («Исправление суждений публики о французской революции», 1793).

Во всех этих биографических штрихах отчетливо проступает одна странность. Кант, выдающийся сторонник как полемического, так и скептического метода[166], поставленный перед фактом французской революции, оказался непоследовательным. Автор «Биографии Иммануила Канта» замечает: Кант «не признавал никаких еретиков, никаких сект по вопросу веры, которые были бы для него недостойными, или которые он не мог выносить. Он говорил и дискутировал с каждым, не испытывал нерасположения в адрес какой- либо секты по вопросу веры [...] Однако обсуждения политических тем нравились ему больше всего. [...] Французская революция пробудила в этом отношении у него живейший интерес. И только относительно нее он иногда забывался вплоть до вспыльчивости. Если он однажды составлял себе мнение по политическому вопросу, то было тяжело или почти невозможно подвигнуть его к изменению мнения. В этом его непреклонность заходила настолько, что ему можно было в качестве опровержения приводить даже факты, без того чтобы, по меньшей мере сразу и навсегда, его удалось отговорить от того, что он вбил себе в голову»[167]. Васиански в этой связи замечает, что «его друзья были уступчивы, чтобы не противоречить...»[168]. Это подтверждает также и «Биография Иммануила Канта»: «Благородному философу с готовностью прощали, когда он иногда преувеличивал в своих утверждениях, или же когда он был настолько резким и упрямым защитником своих убеждений, что даже факты не могли его сразу убедить в противоположном»[169]. Боровски рисует следующую картину: Кант «не обращал внимание на различия сословия, возраста и особенно конфессии, пренебрегал различиями в мнениях по политических событиям (только в отношении французской революции он неохотно видел полное отличие от своего взгляда)»[170]; «Одному значимому мужу, который, как об этом было известно, думал о французской революции совершенно иначе, чем он, Кант сразу же сказал, как только разговор за столом затронул эту тему: “Я думал, мы совсем не говорим об этом”, и перевел разговор на совершенно другую тему»[171]. С определенного времени и по определенным основаниям[172] Кант больше не был готов обходиться с аргументами и возражениями на них в отношении французской революции привычным для себя образом, не желал смотреть на это событие в том числе взглядом своих оппонентов, отказывался с методологической точки зрения придерживаться «глубокого безразличия»[173] в отношении собственного мнения по этому вопросу и более не пытался всерьез «доказывать положения и их противоположность»[174].