Литмир - Электронная Библиотека

— Вы уезжаете?

Он внутренне вздрогнул: как она могла угадать?

— Не удивляйтесь, я ведь тоже стараюсь мыслить и умозаключать. Вы сказали Анне об обстоятельствах, которые не оставляют вам времени, а что еще это значит, если не отъезд. И в вас кроется уже дорожное нетерпение, я помню вас в дороге. В Россию? — спросила Маша.

Он покачал головой. Шел, готовый к оскорбительной ссоре, а встретил почти участливый интерес.

— Значит, в Забайкалье, — заключила она. — Хотите получить оружие, а оно там. И как всегда, самое трудное — на себя. Черная прислуга революции!..

— У нее не бывает прислуг. — Он порывисто поднялся. — Это потребует двух-трех недель; дайте мне это время.

— Просите об этом не нас, а генерала Ласточкина.

Она отрезвляла его не тем, что отсылала к врагу, а переведя разговор с себя на организацию эсеров.

— Власти не решатся действовать без уверенности в успехе, — сказал Бабушкин. — А вы одним гибельным шагом…

— Бабушкин! — Она протестующе вскинула руку.

— Одним предательским шагом, — повторил он, чтобы не было сомнений и в его решимости, — разрушите всё.

— Не пришлось мне повидать вашу Прасковью Никитичну, — Маша недобро усмехнулась. — Может, через нее я и вас поняла бы наконец. Кто вы? Аскет? Убийца собственных страстей? Славную женщину прогнали из горницы среди ночи… Потому и не любите рыцаря из Ламанчи, что у вас все справедливо, логично и жестоко!

— Любовь не раздают, как милостыню.

Сказал и пожалел; лучше бы смолчать, не трогать той деревенской женщины, с чашкой меда в руках. А Мария Николаевна сжалась защитно и жалко, подняв плечо, как горбунья, будто он и метил в неё, ей преподносил урок морали. И она ответила грубо, только грубость и могла защитить ее:

— Солдатка не любви просила: не души вашей.

— Души, Марья Николаевна. Души! Она превосходная, чистая женщина. — Он шел напролом, отнимал у нее иллюзию, что она поняла Катерину, что ее сочувствие к славной женщине — полное, высшее. — Эта женщина…

— Катерина! — перебила его Маша.

— Да, Катерина, — не понял ее Бабушкин. — Все черные силы соединились, чтобы задушить ее в селе, которого имени мы с вами в памяти не удержали. А у нее первая мысль — одарить другого, кусками поделиться, и впереди всего — потаенное желание: найти в человеке душу. Она богаче меня! Таких людей тысячи и тысячи, неграмотных, не повидавших другой жизни: ну и что…

— Уходите! — Она повернулась к нему спиной и отошла к окну. — Уходите!

— Вы сказали, что до Красноярска ссыльных встречали рабочие, были митинги, значит, вы видели, как растет движение…

— Чего вы от меня хотите? — перебила его Маша, руки ее вцепились в кружевную занавесь.

— В память о старике, в память обо всех замученных — не торопитесь!

— Чего я должна ждать?

Она справилась с женской обидой и повернулась к нему со строгим лицом.

— Я вернусь из Читы с оружием.

— И отвоюете власть?

— Отвоюем, сделаемся властью, если тысячи рабочих будут вооружены и солдаты с нами заодно.

— Мечты! Генерал Ласточкин и жандармы будут драться до последнего патрона.

— Но пусть бой начнется, когда это будет выгодно нам. А вы можете втянуть нас в проигранный бой.

— Неужели вас привел сюда страх?! — Презрение и отчужденность снова владели ею. — Болото, заурядное российское болото… уродливые потуги сибирских цицеронов, кучка заносчивых телеграфистов, готовых умереть в страхе от собственных дерзостей… Россия слышала другие взрывы, теряла не захолустных полицмейстеров, а царей! И никто не казнил за это осторожных агитаторов. Нет, послушайте! — не дала она ему вмешаться. — За убийство Драгомирова заплачу жизнью одна я, даже за помазанников божьих убивали не тысячи, убивали героев, а толпа шарахалась, проклинала своих святых…

— Сегодня ответом на террор будет не одинокая виселица, нет, и не суд присяжных. Расстрелы без суда, залпы, жестокие, слепые покарания, трупы на улицах, вот каков будет ответ.

— Вы прорицаете, как Кассандра, и все у вас черное.

— Страх перед вами уже привычный, да и чем-то же надо жертвовать, ну хотя бы Драгомировым. А страх перед народом, перед забастовщиками, перед непокорным солдатом — это страх отчаянный, новый, жизнь вынимающий из дряхлого тела. Его одинокой виселицей не заглушишь, много нужно пролить крови, чтобы почувствовать себя в безопасности.

— А взяв власть, вы дадите мне убить полицмейстера?

Она задала вопрос деловито, прислушиваясь к шуму в сенях.

— Без суда — нет. А после суда… — Он пожал плечами. — Если вам будет угодно взять на себя исполнение приговора…

— Вы не смели прийти сюда после того, что было утром… Странный, дурной человек!

— Сердцем вы ждали моего прихода: это теперь вы говорите — не смел. Смел! И вы не удивились моему приходу: вас мучают сомнения. Не верю я вашему спокойствию, не верю и боюсь за вас. Да, не кривите рта, за вас тоже боюсь, хотя вы ищете смерти, а больше всего страшусь за судьбу дела, ради которого мы живем.

Она метнулась к столу, схватила один из приготовленных снарядов и вложила его в ладонь Бабушкина.

— Ну?.. Никакой перемены, никакого освобождения?

— Еще уроню, — скучно сказал Бабушкин.

— Ничего: она не вполне приготовлена.

Он приподнял бомбу на высоту глаз, чтобы разглядеть ее взглядом мастерового, знающего цену литью и чеканке, и в это время распахнулась дверь, в комнату вломился хмельной Зотов. Следом вошла Анна и плоскогрудый чиновник, серый, перхотный, с неуверенным и недобрым взглядом маленьких глаз за стеклами пенсне. Приметив поднятую бомбу, Зотов шарахнулся, осел, будто собрался вприсядку, и прикрыл лицо круглой бобровой шапкой. Продержался так несколько секунд и стал хитро, играя, сдвигать шапку, открыл кобылий ошалелый глаз: гость бережно укладывал снаряд на скатерть.

— Обманули старика, — сказал Зотов недобро. — Обещались охрану, а теперь сами за бомбы принялись. Ну-ка я вас к ответу, в суд, в участок закатаю!

— Извольте: хоть к мировому, хоть к самому господину Кременецкому, мы с ним давние знакомцы.

— Энергии, говорят, недюжинной, — оживился Зотов. — И дело знает, не чета сибирским увальням.

— Кременецкий — гончая, а этот — заяц, — потешалась Анна.

На подпитии, в расстройстве ума, в Зотове прорвался мужик — в мочальной всклокоченной бороде, в том, как он переминался с ноги на ногу, в ошарашенном взгляде.

— Дворника! Дворника! — крикнул он, всхлипнув. — Эх, кабы нам дворников вдоволь, да чтоб с разумением и глаз верный!.. — Взгляд его упал на спутника Анны и зажегся ненавистью. — А ты ходишь… сторожишь… гиена смрадная… гниль! Видал это? — Он выбросил вперед прыгающую, со сложенным кукишем, руку, которой уже и подпись на денежных документах не под силу. — Не держать тебе приданого за ней… в землю закопаю… ему, — он показал на Бабушкина, — отдам, пусть хоть всю губернию под ружье ставит, а тебе и целкового не будет. Брысь!

Анна гневно вскинула руку, не приближаясь к отцу, но так, чтобы он видел, что она бьет, бьет отца, презирает и бьет. И Зотов ошалел от ярости, ухватился за массивный стол, немного приподнял, но что-то остановило его — стронувшиеся с места метательные снаряды или стеклянный звук ударившихся сосудов. Он испуганно отнял руки, грохнув об пол ножками стола и с криком: «Прокляну‑у! — выбежал из комнаты.

Сечень. Повесть об Иване Бабушкине - img_5.jpeg

13

Приехал из Омска офицер, переодетый в штатское, и привез телеграмму государя о назначении Ренненкампфа для обуздания социал-демократов. Не понимаю, почему именно они переодеваются, когда все ездят по железной дороге свободно?

(Запись в дневнике главнокомандующего генерала Линевича от 27 декабря 1905 г.)

40
{"b":"887361","o":1}