— Почему ты молчишь? — рассердился тогда Ярослав. — На вопросы мои не отвечаешь?

— Ты разве их задаешь?

Буровик любил покрасоваться. Скажет слово — долго не закрывает рот: смотрите — какие белые зубы. Я своими похвастаться не мог. На них желтый налет, словно в царапины на эмали въелась ржавчина.

— Ярослав, ты северянин? Долго дырки в земле сверлишь?.. Натыкаетесь на что-нибудь?

— Скажи, Серега, честно: ведь ты ищешь работу?

— Угадал. Коплю сразу на «Волгу», кооперативную квартиру и на жену. Отхвачу какую-нибудь кандидатшу паук нестарую. Триста рэ в месяц — не мал золотник… Шучу, борода.

— Сергей! Дубина! Неужели ты веришь в любовь?

— Верю не верю — не твоя забота. Любовь — вещь неосязаемая. Она в груди и имеет форму сердца… Каждому она дана. Слышишь ты, борода, каждому. Ухвати! Без любви человек нищий… О чем мы с тобой толкуем? Ведь ты не понимаешь меня… Послушай, зачем ты торчишь в порту?

— В Пензу лечу. Северу ручкой делаю. Прощаюсь с ним.

— Вот те раз! А зовешь в свою бригаду. Сейчас порву твою записку к какому-то Сейфуллину. Сам устроюсь, если захочу.

Прилетел — пурги не было. Теперь за окнами колобродил такой ветрище, просто — ах! Интересно было видеть такое ожесточение ветра и снега. Рая, я уважаю любую силу, пусть в человеке или природе. Помнится, сказал я тогда Ярославу: «Тебя сегодня не унесут крылья». Экспромт ему выдал:

— Борода, — сказал я беглецу с Севера, — мне сегодня же надо попасть в Таежное. Сколько до него километров? Всего-то восемь?! Вот здорово! Поставь меня лицом к нему, только точно до градуса. Не бойся, не заблужусь. Или пойду сейчас шофера какого-нибудь уговорю. Суну в лапы четвертак — баранку в бараний рог согнет.

Ярослав поинтересовался:

У тебя в Таежном родия или любовь?

— Угадал. Иду к девушке. Дурак был, поссорился когда-то с ней… уехала… вот теперь расхлебываюсь за глупость… Нет, больше ни слова не скажу…

Борода тоже проговорился: уезжал с Севера из-за женщины. Не знаю, может, и верно поступал. Ведь есть женщины, от которых надо бежать без оглядки. Я сначала хотел рассказать буровику о своей любви, о сложностях наших отношений. Но не стал открывать душу.

— Где же, Сережа, сейчас твоя любовь?

— Там же — в Таежном. Напрасно летел к ней… Спросил шофера, который вез меня в поселок: знает ли он Нину Королеву? Он округлил голубые глаза: «Как же Нинку. не знать?! Мой братень на ней женат. Только теперь она Евстигнеева».

— Давно ли свадьбу сыграли?

— Не очень. Голова еще толком в поправку не вошла.

— Слушай, браток, — сказал я тогда шоферу, — поворачивай оглобли… я бумажник забыл в гостинице…

— Мочи нет жить неподалеку от Нины… жить и мучиться…

— Уезжал бы к своим яблокам в Мичуринск.

— Нельзя. Мечтал на стройке большой поработать… Любовь потерял, нефтепровод оставлю — совсем тошно жить будет. Подожду, может, рассосется в груди… Возьму вот с тобой с тоски задружу.

— С тоски, Сереженька, не надо. Заболею еще я от тебя тоской, кто вылечит от такой напасти?!

Они поднялись с валежины, пошли к городку, не слыша ни крика кедровок, ни гудения антенны, ни порывов ветра, шумящего в кронах. Углубленный каждый в себя, может быть, думая друг о друге, они медленно проходили по узкой песчаной дорожке. Перед балком Сергей тронул девушку за плечо, попросил:

— Ты не рассказывай никому… ведь тебе первой поведал…

Собирает бабушка на берегу Пасола травку с желтыми цветочками, похожую на зверобой. Срежет ножичком и в матерчатый белый мешочек складывает.

Спрашиваю:

— От какой болезни травушка?

Поправила снежок волос под простеньким платком в горошек, посмотрела испытующе. Дескать, можно ли тайну доверить незнакомому человеку? Промолчала.

Сорвал несколько трудноломких цветоножек, подаю скрытнице. Отмякла взглядом, произнесла почти шепотом:

— От сглазу травка… душелюбка называется.

Не слыхал про такую. Зимолюбку знаю, помогает при больных почках.

— Отвар пить надо или под подушку класть?

— Над изголовьем молодых пучок должен висеть.

— Пожилых разве сглаз не берет?

— Дурной глаз больше юных да малолетних портит… Я в Стрежевой ко внучке замужней приехала. Год с мужем душа в душу жили. Раздор не брал. Деньги не делили. Степан ее из Томска приехал. На химбинате робил. Потом завахтил. Он у внучки-то второй. Первый был вахлак, не приведи господь. Псих. Напьется, пластинки крошить начинает. Так Зыкину искусал, Райкина, эту, как-е — Пу… Пу…

— Пугачеву?

— Во-во. Хорошая такая пластинка, про розы. Машенька песню эту слушать любила. Степан попервости был самостоятельный. Пил не до донышка. Чего бы не жить, правнучка моего Ванятку не ростить?! А все змея заоконная виновата. Живет спроть их дома на четвертом этаже разведенка длинноволосая. Есть у ней страстишка— в биноклю окна чужие разглядывать. Догляделась. Сглазила парня. Маша его от окна отгоняет, он нарочно круть-верть, круть-верть. Да в трусах, да грудь колесом. Жена шторы начнет закрывать, муж рычит: «Ты чего солнце уворовываешь? На Севере и так тепло по карточкам выдают, пусть лучи гостями у нас будут». Говорю внучке: «Иди, разбей биноклю у бабенки. Нечего чужое счастье через стекло к себе приближать». Смеется, отмахивается… Вот душелюбку собираю. Поможет, нет ли — бог весть. Может, Степка-то вином зашибать меньше будеть да перестанет, негодник такой, у окна крутиться.

Передаю бабушке пучок душелюбки. Насобирал во время ее короткого рассказа.

— Ты себе возьми. Мало ли что — авось, пригодится.

— Ведь она молодых спасает.

— Не спеши в старики записываться. Приходит и в твои лета любовная маята. Маленькие-то вы все за подол материн держитесь. После бабий подол вас держит.

Пытаюсь заглянуть в ее глаза, где иногда скрываются призраки былых страстей. Травница умело маскирует взгляд, старается стоять ко мне в профиль, наклоняет голову к душистому, разнотравью. Вижу нос орлицы, щеку почти без морщин, большие разомкнутые губы.

Собираюсь уходить. Желаю крепкого здоровья.

— Крепкое-то прошло. Изнашиваю остатнее… Зрение садиться стало. Пришла нонешней весной в полклинику, прошу: «Пропишите очки». — «Ваша карточка?» Не поняла, глаза таращу. «Скажите номер вашей карточки?»— спрашивает молодайка. «Не знаю, — говорю, — впервые у вас». «Сколько вам лет?». — «Ко второму Спасу семьдесят семь жахнет». Разулыбалась девочка, зубик золотой блеснул. Повела меня к очному врачу.

Подобрали стекла. Теперь библию читаю — буквы с тараканов…

Эх, если бы у всех было такое остатнее здоровье!

У приземистого вагончика-диспетчерской, где проводится оформление заявок, запись вахтовых рабочих, стоит худощавый парень в потертом плаще. Курит. Выходит молодая женщина, сообщает ему: записалась на Вах. Ей лет тридцать. Нос вздернут. Губы тонкие в малиновой помаде. Поправляет плотную шерстяную кофту ручной вязки, трет кулачком маленький подбородок. Подошли к газетному киоску, напротив здания Стрежевского аэропорта.

— Надь?!

— Че, Сереженька?

— Сколько так можно? Ты на Вах, я в Пионерный.

— Устраивайся в наше управление.

— Нет, Васюган не оставлю.

— Замкнутый круг.

— Давай разомкнем: поженимся. Тебя к нам переведут. Узнавал — операторы нужны.

Прищурилась, посмотрела на парня с обворожительной улыбкой, положила руку на его плечо.

— Зрение от электросварки не потерял? Не видишь разницу лет? Да ты еще и для мужа не созрел…

— Не обижай, начальник! Я к тебе по-серьезному.

— И я по-серьезному говорю: нажилась замужем. Раз судьба на волю выпустила, дай полетать, свежим воздухом подышать. Деньгами не бедствую. Приданое у меня большое…