— Давай сперва объяснимся, — явно тушуясь, начал дядя Саша. — Ты зачем меня выдал?

— Не хотел из-за такого подонка, как ты, в колонию попадать. Ограбил женщину. Кольца, серьги прихватил.

— Не вспоминай про дело. Что схлопотал за него — все мое было. Жил и буду жить не по библейской истине. У меня своя библия. Свой устав: рука берущего да не оскудеет. Рука дающего нынче скупа. А мне крохи денежные не нужны.

— Ты врал нам про секретный спортклуб. Школой воров — вот как надо было окрестить твое логово. Трое в колонию угодили из-за тебя. Твердил нам: кара-тэ, кара-тэ. Кара — ты. Каратист-садист. Вот кто.

— Хочешь, я тебе всего лишь одним пальцем кишки выпущу.

— Подходи! Жду! Поглядим: перешибет ли твоя плеть мой обух. — Показал крупный литой кулак.

— Зачем мой спирт вылил?

— Так ударная стройка распорядилась.

Мужик чуял нутром: начинать драку рискованно. Тюрьма, прошедшие годы, убавили в нем силенку и ранешний пыл. «Этот комсомольчик, — думал он, — так изметелит, что угри повыскакивают». Однако посчитал нужным вновь припугнуть парня:

— Ну что ж, ударник труда, ходи пока живой. Разрешаю.

— И ты ходи… пока земля носит…

Ворочается в постели Родион, вздыхает, вытирает полотенцем потный лоб. Вновь из глубины тела выплыл грипп, начинает с лежащим расправляться. Пляшет перед глазами, булькает металл. Искры мельтешат над глазницами, улетают к темному потолку комнаты. Значит, работа, мороз не отсекли болезнь — приглушили ее.

Надо думать о чем-то хорошем. Не заводить мысли в глухие тупики. В городе Стрежевом жена, пятилетний сын Лешка: лучше этих светлых дум жизнь не изобретет. Отец представил тугое, белое пузцо мальчонки. Захотелось домой. Там напоили бы его сейчас крепким чаем с малиновым вареньем. Остудили лоб нежной ладонью.

Оператор Ванюха раздражает больного негромким, но затяжным храпением, словно несмазанные шестеренки притираются друг к другу. Парень носит на шее для форса маленький алюминиевый крестик. «Спаси и помилуй» написано на нем. Тетка Родиона тоже носила крестик, даже золотой. Однако господь не спас ее, не помиловал — попала под машину. Поговаривали: сбили ее. Человек под могильным холмиком молчалив… ставится крест над судьбой и над многими тайнами.

«Спаси и помилуй». Карнаухов видел в этих словах не божественное — человеческое начало. Люди спасают себя и других от бед и напастей. Люди и никто другой. Человек — истинный служитель Земли и мира… Только он может спасти и помиловать сегодня современный, усложненный мир. Людям под силу не ввергнуть планету в жуткую бездну. Для Вселенной Земля — слободка. Уголок общей людской надежды. Другое, самое отдаленное время не сделает подобный слепок нашей Земли…

Карнаухов силится представить огромный мир без себя, своего Лешки, без доброй любящей жены. Без этой ударной стройки, где обрел много настоящих друзей и крепкую уверенность в жизни. Нет, невозможно исчезновение этого мира миров, окутанного сейчас сугробами, звездами, неимоверным холодом.

По придет же когда-нибудь весна. Перехитрит долгую сибирскую зиму. Сплавит по рекам снега и льды. В содружестве с вечным солнцем спасет и помилует новые цветы и новые травы. Помилует все людские души, заблудшие в пути, на перепутьях сложной жизни.

И с этой горячей, выстраданной надеждой Родька стал неспешно уходить из повиновения яви, погружаться в тихое, отрадное забытье.

Матерая Обь, разбуженная теплом торопливого мая, обрадованно неслась по раздолью великих плесов. Она с каждым днем отторгала земные пределы, напористо теснила сушу, черпая в вольной жизни отраду и наслаждение.

Под взбудораженную, неудержимую воду уходили пойменные берега с кудлатыми сухотравными буграми, покосами. Скрывались тропы, тракторные колеи, низинные огороды и поскотины. Река, еще недавно живущая под нудной опекой льда и снега, обрела долгожданную волю. Сильная, она брала в окружение все, лежащее ниже поднятых вспененных водин.

Люди вновь запрягли норовистую реку на денную и ночную работу. Вольная вода несла громоздкие широкодонные баржи-гравийницы, сопровождаемые могучими теплоходами-толкачами. Их немалые измеренные лошадиные силы, соединенные с немереными силами, вложенными рекой в крепкое течение, позволяли судам вести в одном сцепе по четыре и шесть барж с гравием. Спешили в нефтяное низовье большие и маленькие самоходки, нарядные в честь открытия новой навигации. Какого добра только не было в трюмах, на палубах! С весной раскошелились снабженческие базы, спешно посылая северянам товары, продукты, грузы первого назначения.

Природа давно разрешила большой реке быть один раз в году морем. Обь использовала дарованную привилегию, не упускала случая натешиться на пути к океанским просторам.

Насторожилась, присмирела окрест лежащая земля. Сползающие с кромки Небес белейшие облака тонули на горизонте в серебристой живучей пучине. Надо было постоянно вооружаться биноклем, чтобы пристальнее рассмотреть ускользающие дали. Бойкое марево, ослепительные солнечные блики настойчиво перетирали пограничную черту воды и небес: Обь ли воспарялась, синева ли лилась на громадную, открытую взорам равнину — невозможно было разобрать. Река топила в себе все — луга и залуговья, слабые отражения вздыбленных яров, где уже расползалась плодовитая мать-и-мачеха, притесняла семейственные гнуткие тальники на пойменных чистинах. Стыли в ледяной майской воде потопленные по колено осинники, дряхлеющие уродливые осокори, густые краснотальники. Кажется, само небо погрузило в Обь нижнюю кромку безмерного колокола и чуть вздрагивает от соприкосновения с напористыми струями гордой реки.

На полюсе искрящейся синевы тешилось обворожительное солнце. Сегодня мне думалось, что оно живет не для радости всей земли, а исполняет только прихоти нарымских окраинных мест, отдает им все до единого лучика, весь выработанный гудящей плазмой жар. Два половодья — Оби и Солнца — слились сейчас в одно бескрайнее, неохватное даже приставленной к глазам оптикой. Управляемый природой мир воды и света простирался далеко. При взгляде на него испепелялись из души цепкие тревоги, растворялась в сердце осадочная порода людских обид, прощались чьи-то колкие, сказанные в запальчивой необдуманности слова.

Рядом была моя река, давно обжитая упрямыми сибиряками, прадедами и дедами ныне здравствующих здесь нарымчан. О том, что они тут жили и ценой великого труда, терпения, напористости обживали, обновляли землю, свидетельствуют не только тихие старые погосты в ельниках, кедрачах и березняках. Давних жителей тайги и рек утихомирило неуговорное время. Но остались стоять города, таежные поселения. Лежат раскорчеванные под пашню гектары, проложенные широкие тракты в сторону солнцевосхода и к сердцу Руси — Москве.

Река, теплоходы, люди спешили на властный зов Севера, как птицы, возвращающиеся в места гнездовий. И меня, уроженца Нарыма, влекло туда же, в края широкие, обжитые, обласканные светом белых загадочных ночей.

Обь моя великая! В какой щедрый час подарила тебя матушка-природа сибирской земле?! Путешествую в твое нефтяное низовье по первой воде и вновь испытываю внутренний трепет, безотчетную мальчишескую радость.

Наша упрямая, сильная самоходка — крошечный плавучий островок. Вольный ветер-верховичок полощет яркий флаг на мачте: он словно перешептывается с небом, солнцем, рассказывает, кто мы и с чем движемся в холодные широты. Во вместительных отсеках трюма — тампопажный цемент, глинопорошок. На палубе — железобетонные изделия, насосно-компрессорные трубы. Груз — строителям, буровикам, нефтяникам. Водный путь свыше тысячи километров. Реку Томь оставили позади. Во всю силу крепкого винта несемся разливанной Обью. А дальше предстоит свернуть с живого широкого тракта, пойти по извилистому темноводному Васюгану до Катыльгинского причала. Здесь база васюганских нефтедобытчиков. Отсюда рукой подать до известных месторождений — Катыльгинского, Первомайского, Оленьего. Нефтяники подают глубинам руку помощи и недра отдаривают их расплавленным золотом.