Руководил разгрузкой комиссар. Мы подняли на борт баржи бревна, они стали к земле под углом. Оплели тросом край цистерны. Трактор К.-700 всей своей мамонтовой силенкой поддернул ее к борту баржи. Такую же операцию проделали со вторым боком емкости. Комиссар громче обычного покрикивал, командовал, размахивал руками. Мы долго провозились с разгрузкой первой емкости.

Мецкер предложил оплести вторую цистерну тросом посередине и одним махом вытащить ее на берег. Хмурый был против. Его бурчание пришлось не по душе Давиду Генриховичу. Он решительным приказом повелел сделать так, как хотел.

Я находился неподалеку от комиссара. Он сейчас безучастно сидел на бревне, скрестив на коленях большие руки. Мол, раз власть перешла к другому, мне тут делать нечего. В тот момент, когда полилась на землю солярка, в глазах Хмурого вспыхнуло злорадство: «Ага, достукался Мецкер, докомандовался! Моли богу, что не отломилось при рывке приспособление, приваренное к торцу емкости для выкачивания горючки… Залил бы протоку соляркой…». Но этого, к счастью, не случилось.

Через день Хмурый откажется отвезти на мотолодке Мецкера по делам службы в районный центр Александровское. Этим неповиновением, упрямством он как бы отомстит за нанесенное оскорбление комиссарскому самолюбию.

Справедливости ради хочется сказать, что отрядовцы не очень-то лестно отзывались об Игоре. Называли его «чужаком», «заготовителем». Ставь закидушки, рыбачь в свободное время, но ведь не для этого ты послан сюда. Хмурый не помогал ремонтировать и собирать технику. Не брался за вилы при стогометании. Все — командир отряда, его заместитель, Мецкер, секретарь партийной организации управления Павел Николаевич Селезнев, приезжающий с отрядом инженерно-технических работников, не покладая рук трудились на лугах. Комиссар до конца страды играл роль большого начальника и… рыбака.

Забегу немного вперед. Девятнадцатого августа кормозаготовители застоговали двадцать пять тонн сена. Последний стог поставили в полночь. Торопились все сметать до дождя. Комиссар спал. Когда лагерь наполнился веселыми голосами удачно и много поработавших людей, Хмурый проснулся. Ему предложили:

— Поздравь коллектив — славно потрудились сегодня.

— Нечего поздравлять, — пробурчал комиссар. — Бывало, и побольше тонн сена в сутки ставили… Поторапливайтесь, парни, разбегайтесь по вагончикам — энергию экономить надо.

— Мы энергию не экономим, — возразил Пилипенко, — а ты дизельной энергии пожалел. Сейчас в бане попаримся, восстановим свои потерянные телесные киловатты.

Комиссар посмотрел на Анатолия Пилипенко косо. Молодой коммунист успел побывать под пулями душманов. Шрамы у него на животе, на ногах. Хмурый не верит в геройство бывшего офицера Пилипенко, а он ведь был командиром взвода, отбивал безымянные высотки, чтобы свободно жилось и дышалось афганским друзьям.

Насадил на черенки вилы.

Тракторы с волокушами живо подбирают кошенину, теснят ее в плотные копны. Стогометатель, раскрыв широкую пасть, сжимает их крепкими челюстями, подвозит на видное место, где мы готовы поставить первый основательный стог.

Южный порывистый, но теплый ветер косматит сено, наши волосы. Он, наверно, разделяет радость покосников. Суетится вместе с ними возле основания стога. Подталкивает работников в спину, всячески поторапливает, словно мы без него не знаем цену каждой минуте.

Тракторы — «Владимирцы» Касена Отарбаева и Толи Пилипенко шально носятся по лугу, слизывая волокушами валок за валком. На стогометателе Сергей Корольков — плотно сбитый, с припечатанной подковочкой землистых усов. Парень крестьянского роду-племени. В казахстанской деревне пас коров. Рассказывал мне как-то поздним вечером под скрипичный концерт комаров:

— В моем стаде коровенка ходила дряхленькая. Молока не давала, а блудня была страшная. Могла среди ночи все стадо черт знает куда увести. Кнутом и дерзкими словами воспитывал — не помогало. Думал: тебя — бойня исправит. Однажды взял грех на душу, нарочно ее в ил загнал — утонула по брюхо. Прибежал к председателю— выручайте, чэпэ случилось. Вытащили с трудом еле живую. Поневоле забить пришлось. Мясо такое жесткое оказалось, будто жилы у коровенки из капроновых лесок…

Ясным оком выглянуло из-за облака солнышко, ласково оглядело наш широкопузый стог-первенец. Вблизи он казался несуразным. Мы долго очесывали его бока, бодали головой стогомета, придавая надлежащую форму. Отошли в сторону, поглядели — вроде бы ничего, похож на тяжелый шлем Ильи Муромца. Под трудовой запал поставили еще два стога. И сразу стало ясно, чего недоставало зеленому пейзажу необозримого луга. Он терпеливо ждал завершения широкого полотна, но был рад и первым уверенным мазкам, нанесенным нами неподалеку от лагеря.

К концу страды этих мазков появится множество. Шестьсот двадцать две тонны одноцветной краски разольется но лугам большими каплями стогов. Впечатляющая картина труда нефтяников Васюганья будет передана в дар подшефному совхозу.

После жаркой бани на берегу протоки у костра проводил я в отряде вечер поэзии. Вернее, это была уже ночь поэзии: маленькая стрелка на циферблате подкрадывалась к первому часу. Читал Есенина.

Мы все в эту белую северную ночь были сегодня крестьянскими детьми. Из крепкого рода широкой вольной земли, вот этого притихшего луга, струистой протоки Муч, всего, что зовется чистым напевным словом — природа.

Васюганская зима на постой определилась рано. С приходом октября застонали над землей жгучие ветры. Грузные тучи тушили звезды, отторгали планету людей от ледяной выси. Северян угнетало, но не пугало затяжное ненастье. Не приводила в отчаянье близость долгой зимы. Все было привычное, преодолимое, подчиненное незыблемым законам труда и человеческого терпения.

От вахтового поселка на все четыре стороны света лежали не усмиренные веками болота. Великие пустынные пространства беспрепятственно раскатились по мелколесью, среди кустарниковых полос и длинных мшистых холмов. Кругом лежал безмерный океан мхов, утихомиренный корнями невзрачных деревьев и мелкой плодовитой порослью. Встречались возвышения материковой тайги. Они походили на острова в незыблемых океанских широтах.

Люди бросили Васюганью дерзкий вызов. Посягнули на его извечное спокойствие. Наступать нефтяникам было куда. Отступать не предусматривалось бурным временем и упрямыми делами людей. По воле судьбы сокрытая под трясинами нефть диктовала только бой — великий, неотступный, долгий.

Болота являлись свидетелями человеческой неустрашимости и упорства. В необозримых мшистых пустынях дороги служили кровеносными сосудами, питающими огромное живое тело ударной стройки. Истерзанные техникой летники, вожделенные зимники, рукотворные бетонки смело вторглись в пределы болот. Протянулись к месторождениям, буровым вышкам, скважинам. Здесь было наведено множество воздушных мостов. Сновали по ним крылатые и винтокрылые машины, совершая привычный небесно-земной круговорот.

Люди ждали нашествия зимы, морозов. На главных базах Большой земли скапливались для северян горы неотложных грузов. Огромный поток машин должен был хлынуть после крепкой проморозки зимников.

Нарушая календарный устав, забесновался ранний снег. Завыли в луженые глотки ветры. Будто в обморочном состоянии пребывала напуганная природа.

Никто не знал, по какой раскладке заварит кашу новая зима. Прежние были теплые — сиротские — с частыми оттепелями и тиховейными ветрами. Кое-где оголенные трубы теплотрассы, опоясывающие вахтовый поселок, вызывающе поблескивали черными боками. На трубы садились погреться суетливые вороны. Блаженно растягивались на изолировочной ленте раскормленные собаки. Поселковая котельная весело дымила высокими трубами.