О, этот бесценный, золотой хлеб войны!

Советую Ярославской:

— Надежда Ивановна, неплохо бы вам на каком-нибудь собрании или едином политдне рассказать молодежи о цене того блокадного хлеба, чтобы люди больше ценили нынешний щедрый хлеб Родины.

— Да, надо бы рассказать, — соглашается заместитель секретаря партийной организации. — Помню, мать получила неслыханное богатство — две буханки хлеба. Я видела, как тут же, у хлебораздачи, некоторые отощавшие люди съедали с голоду по большому куску и вскоре падали замертво или страшно мучились.

Ярославская — выпускница Ленинградского института культуры. Закончила библиографическое отделение. Пятнадцать лет работала библиотекарем в Кронштадтском Доме офицеров. Любуюсь ее красивым почерком — она выводит в верхнем углу папки: «В помощь пропагандисту».

— Мне приходилось заниматься оформительской работой, вот и отладился почерк.

В пресс-центре на столе — «молнии», чистые пока листы «Комсомольского прожектора». Скоро все это будет заполнено фамилиями, цифрами, фактами самого горячего трудового апрельского дня. Если этот день принять за миг истории, то он — яркий и памятный миг.

Конец мая. Лес еще не налился силой листвы. За столовой «Тайга», за коленчатыми трубами теплотрассы, опоясывающей вахтовый поселок, на фоне тонкоствольного березняка и осинника выделяются темно-зеленые мазки кедров. Деревья приземистые, ниже своих светолюбивых подруг. Природа живет ожиданием ежегодно свершаемого чуда расцвета. Даже старые сухие травы, чья песня спета еще с прошлой осени, весело шелестят на ветру, согревая под золотисто-серым пологом юную стрельчатую поросль. Обрел парусность опушенный вербняк, не уклоняется от ветра — встречает его грудь в грудь.

Мастер Семен Евстигнеев, присев на невысокий пенек, пытается запечатлеть в акварельных рисунках взросление весны. Вчера у него закончилась вахта, но он не улетел в Томск. Взял этюдник, бродит в окрестностях Пионерского, наслаждаясь музыкой майского света, яркостью заманчивых красок.

Два года назад, принимая производственный участок, Евстигнеев всплеснул руками: половина вверенной участку техники бездействовала, была неисправной, разукомплектованной. Это «недвижимое имущество» требовалось сделать движимым. Не прошло и месяца — закрутились колеса, зарокотали гусеницы.

— Любое дело надо поставить на колеса, там оно само побежит, — любимое выражение мастера.

И дело участка бежало споро.

Он долго всматривается в голубо-искристое небо, пытаясь постигнуть таинства цветовой гаммы. Солнце искусно вплело в полотно небес тончайшие золотистые нити. Не вдруг разберешь замысловатость рожденных узоров. А как передать чутко-тревожную настороженность леса? Каждая новая весна никогда не подражает весне ушедшей. Она торит свои тропы в природе самостоятельно и надежно.

— Интересное состояние в душе, — восторженно произносит художник, — хочется затоковать по-косачиному на весь этот приободренный лес… Ах ты, весна-весна — попечительница земли!.. Ведь весны не уходят, не уступают дорогу лету красному. Они незримо присутствуют в каждом из нас. Вот в этих березах и мхах, в свежем ветре и в речке Палпмке. Они неистребимы, как жизнь и природа…

Вокруг пел и смеялся хмельной, новобрачный май.

Банно-прачечный комбинат поселка Пионерный в сфере обслуживания вахтовых рабочих имеет такое же первостепенное значение, как поселковая пекарня, столовые, общежития. Бесплатная баня для вахтовиков славится отменным паром-жаром. Испытываешь великое блаженство, попав с мороза, почти из Арктики в Африку. Правда, не под палящие лучи солнца — в невидимые клубы обжигающего пара. Если в руках у тебя березовый или пихтовый веник — прощайся с радикулитом и всякими простудами.

Мужичок лет под пятьдесят стоит рядом со мной на полке, постанывая, покряхтывая, нахлестывает бока и спину крупнолистным веником. Над островком жиденьких волос парильщика, словно из примятой пожухлой травы, возвышается камнем-голышом блестящая лысина.

— Говорят, американцы какой-то пояс из шерсти придумали, будто при долгой носке он радикулит из поясницы изгоняет, — делится услышанным сообщением мой голый сосед. — Хоть заокеанцы башковитые люди, я им не верю. Вот он — лучший в мире пояс против радикулита, — парильщик поднял победно веник над головой. — Мою спинушку простреливало во всех направлениях. А я против той канонады выставил вот эту березовую артиллерию. Веники заготавливаю в Петров День. Прекрасные агрегаты получаются: за восемь заходов из строя не выведешь.

— Прошли спинные прострелы?

— Напрочь… так, покалывает чуток… А шерсть, хоть и бизонью, носить бы не стал на пояснице.

И он с повой силой принялся опоясывать себя привезенным из Томска агрегатом.

Замолк пронзительный свист вертолета, принялись истошно кричать кедровки, спеша воспользоваться короткой тишиной. Они хозяйственно расселись на макушках деревьев, долбили крепкими клювами еще неспелые шишки. Устав от утомительной кузнечной работы, оповещали тайгу о своем присутствии.

Бульдозерист Сергей Силантьев бежал в балок, доставал из-под кровати тозовку. Целился в кедровку долго, почти всегда мазал, и повариха Раиса потешалась над парнем:

— Эх ты! Тебе в бульдозер с трех шагов не попасть.

— Молчи, Раюха-краюха! А то задам тебе я сегодня баню!

— Девчонки тебя даже к балку нашему не подпустят.

— В трубу залечу — я такой.

— Твой кулачина в трубу не пролезет, не то что сам.

Силантьев забыл о кедровках. Рая радовалась: заговорила бульдозериста. Зачем убивать кедровок, птицы пользу приносят.

Сергей носил кличку Гулливер. После вахты приходил измазюканный, видя его грязное широкоскулое лицо, совсем почерневшую ложбинку под носом, парни потешались:

— Серега, отгадай: что такое нечистая сила?

— Ее нет. Они только в сказках.

— Как нет?! Нечистая сила — неумытый Силантьев.

— Ну вас к шутам, — отмахивался парень и шел к умывальнику.

Рая, проходя мимо, вскидывала густые ресницы, улыбалась, отчего ямочки на щеках делались еще глубже и округлее. Ей не хотелось уходить от парня. Стояла и крошила сухую былинку. Бульдозерист умылся, направился к балку. Девушка чуть-чуть придержала его за локоть, спросила:

— Ты откуда прилетел на Север?

— Мичуринск слышала? Я там покупаю яблоки по рублю ведро. В Стрежевом залетным ловкачам по десятке за кило помидоров выкладываю. Это разве дело?

— Уезжал бы на родину.

— Зачем?! Нарым мне по душе и по карману… да и причина есть, почему я тут.

— Какая, если не секрет?

Много, Раюха, будешь знать, скоро старухой сделаешься… Ты помнишь свой первый день приезда сюда?

Забыла что-то, — усмехнулась повариха. — Я же здешняя.

— А-а-а… А мне хорошо помнится тот день. Приземлился, пошел в деревянный аэропортик. Какой-то бородач долбанул по плечу.

— Здорово, кирюха! — сказал борода.

— Привет, коль не шутишь

— По портрету вижу: бич… работенку калымную ищешь.

— Ты телепат или придурок? Шустряк какой: по лицам о желании угадываешь.

Слово за слово. Разговорились. Три года отработал я в горячем цехе, сталь варил. Для закалки души и тела прикатил в холодный цех — нарымский край… Что это я разоткровенничался с тобой, Рая?

— Раз начал — рассказывай о своем первом дне. Чем же он был примечателен?

— Он так засел в моей башке, что теперь этот сгусток памяти ни за что не вытравит время… Моего нового знакомого звали Ярославом. О себе он помалкивал, меня пытал. Борода у него была — в беремя не заберешь. Ярослав прятал в нее слова, она от них точно косматилась и разбухала. Что-то долго мне втолковывал, я долго не мог уяснить — что. Думал о том, зачем приехал в Томскую область. От мыслей сделалось на душе жарко. Испугался, что выболтаю бородачу тайну. Зубы крепче сжал, кончик языка прикусил, глаза зажмурил — исчезло бородатое видение. Пошли в зал, заставленный чемоданами, рюкзаками, забитый людьми. На улице пуржило. Так гудело, выло, улюлюкало, точно ведьмы в белом отплясывали дикий танец. Слушал пургу и уносился в мыслях далеко-далеко.