— Хоть перекурю, разомнусь… спина свинцовая.

Вот она знакомая пляска огня и металла за светозащитным стеклом. Беснуются крошечные волны. Шуршит стальная шуга под электродом. Сечет снег мелкая звездынь искр. Родион вслушивается в размеренный говор огня. Всматривается в его ровную, чистую плавку. Струя твердеет быстро. Кромки шва идут аккуратные, нерваные. Карнаухов не без гордости сознает: не разучился «портновскому искусству», игла-электрод не подводит. Прошив такой — ни один отдел технического контроля не придерется.

До последней минуты ощущались непроходимая боль в голове, неотвязный звон в ушах. Теперь, при виде бунтующего огня, разжиженного металла, его адской температуры на плотном стыке, куда-то ушла совсем, растворилась высокая температура тела. Жар головы слился с жаром огненного труда. Не успел электрод опомниться, как превратился из стройного, бравого молодца в крошечного младенца, уцепившегося за развилку держателя.

Родион опустил щиток. Сварщик торопливо прикурил от коротышки-электрода вторую сигарету, бросил секундный взгляд на трубный стык. Почти не раскрывая рта, не впуская в него немую стужу, пробасил:

— А ты мо-гёшь… очень даже мо-гёшь.

Не впервые ухитрялся Карнаухов отвлечь болезнь каким-нибудь делом. Почти всегда удавалось обойти ее недалекой сторонкой. Так случилось и теперь…

После смерти матери Родьке стало невыносимо тяжело и горько. Вместе с родным человеком ушли ласки, улетучились тихие, светлые сны. Мальчик думал, что он никому теперь не нужен, всеми забыт. Весь большой мир, куда он рассчитывал войти смело и гордо, сузился до пределов его клоповного закутка в чужой избе.

Заглянет за перегородку тетка, нашвыряет обидных, несправедливых слов, обзовет лентяем, лежебокой. Еще горше станет на душе. Ведь он не ленив. Приносит дрова. Таскает воду. Расчищает снег у дома и за воротами. Ходит в магазин за продуктами. Даже моет полы. Тетка-маклачка редко когда похвалит. Год назад от нее сбежал сожитель, завербовался в какой-то северный леспромхоз. Лютая тетка не раз выгоняла сожителя на ночевку в сарай. Швыряла в него скалкой и поварешкой. Тихой, кроткой была хозяйка только в церкви и у домашних икон. Делилась с богом вечными обидами, постоянно канючила: «Помоги… вразуми… направь… не забудь вдову бедную…»

В закутке, где поместился Родька, квартировала раньше студентка. Ей пришлось отказать. Пропала ежемесячная двадцатка. И это тоже прибавляло озлобленности еще нестарой барахольщице. За столом на племянника сыпались упреки:

— Сидишь на моей шее. Пить надо было меньше твоей матухе — жила бы еще. Весьма здорово она поступила — сбыла сестре такое сокровище. В детдом, небось, не хочешь? — в бесчетный раз пытала ворчунья.

— Хочу!

— Чего хочешь? — не поняла сразу хозяйка.

— В детдом хочу. К ворью, хулиганью. Лучше с ними, чем с тобой… Там не воруют ребята. Дружно живут. Узнавал.

Толстые теткины губы раскрылись, задрожали. Рука поднялась над головой ослушника для подзатыльника, но надломленно опустилась. На макушку племянника был нацелен цепкий взгляд Христа. Не хотелось призывать его во свидетели скорой расправы.

— Хоррош, братец, хоррош! — негодовала тетка. — Так за хлеб-соль благодаришь? За приют?..

Не лезли в голову школьные уроки. Все сильнее под свою властную руку брала Родьку улица. Приходили дружки по спортклубу. Шли гурьбой на горку. Перемывали дорогой косточки тренеру.

— Черт фиксатый!

— Что за жизнь — не покури, не выпей, не подерись на улице.

— А если, — говорит, — в детскую комнату милиции кто попадет — башку сверну.

— Он свернет. У него не заржавеет — в тюрьме сидел.

Родька сразу невзлюбил «секретный спортклуб». Ходил потому, что некуда было податься. Противная тетка надоела. Уголок за перегородкой тоже.

Каратисты занимались в подвальном помещении полузаброшенного дома. Под облупленным потолком сняла яркая лампочка, высвечивая убожество стен, грязные матрасы-маты, две штанги, гантели, эспандеры. На веревке болталась рваная боксерская груша.

К углу был прислонен брезентовый, набитый сырыми опилками макет рослого человека.

Безустальный тренер изнурял ребят многочасовыми тренировками. Рассевшись на скамейки, каратисты колотили об их грани торцами ладоней. Колотили до онемения рук, до синяков на мякоти.

Родиона, других ребят сразу стал тревожить вопрос: почему дядя Саша делает тайну из их спортклуба. О какой секретной программе подготовки говорит? В школах такие отличные спортивные залы, а тут приходится по-кротовьи спускаться под старый, предназначенный на снос дом, барахтаться на противных вонючих матрасах.

Несколько раз тренер водил свою небольшую паству на кинофильм «Спартак». Просил обратить особое внимание на тренировки и бои гладиаторов.

— Они умели любить свободу. Я вас тоже научу любить свободу и… силу.

Фиксатый тренер крошил своей поистине гранитной рукой кирпичи, паркетную плитку. Отсекал у бутылок горлышки. Ребята пребывали под гипнозом его силы, всесокрушающих рук.

— Хотите ходить по жизни козырем — потейте тут. Ваши руки должны быть крепче хоккейных клюшек.

— Вы куда нас готовите? — спросил как-то Родион.

— Заткнись! И не задавай глупых вопросов! — Из-под заячьей губы тренера сверкнула золотая молния.

— Где шляешься? — набрасывалась тетка, когда племянник, обессиленный от тренировки, поздно вечером являлся домой.

— В школьном спортзале… к соревнованиям готовимся.

— Снег кто расчистит?

— Я утречком.

— То-то: утречком. Совсем от дома, от рук моих отбился.

Все противнее становилось Родьке подвальное логовище каратистов. Тренер распределил ребят попарно, заставлял вступать друг с другом почти в настоящую драку. Шли в дело кулаки, локти, колени, голова — ею приходилось бить напарника в подбородок. Вступали в схватку ногами без помощи рук и руками без помощи ног. Синяков, ссадин, царапин на Родькином теле было меньше, чем у других, но все же гладиаторская выучка злила, угнетала, унижала, настораживала. Раздумывал: «Тренер-ловкач заманил нас в ловушку. Подозрительный. Носит тетке какие-то вещи. Пугает: не явится кто на тренировку — башку с плеч».

Темным вечером, когда сыпался нудный снежок-бусенец, заявился к тетке дядя Саша. Пошептался о чем-то с ней.

— Попей чайку, — предложила хозяйка.

— Некогда, моя хорошая. Академик дома?

— Уроки учит.

— Родьк, а Родьк? К тебе пришли.

Вышел из-за перегородки, мельком взглянул на гостя. Он сейчас показался ему страшноватым, с какой-то большой, недоброй тайной на лице.

— Родион, помощь твоя нужна.

Ехали на «Жигулях» по темным, кривым улочкам.

— Куда мы, дядя Саша?

— На кудыкины горы, где живут воры. Не бойся.

К сестре заеду деньжат занять. Она мне дверь не открывает, боится. Сидел в тюрьме, ну и что? Разве можно теперь за родственника не считать? Подъедем. Взойдем на крыльцо. Постучим. Спросит: «Кто?». Ответишь: «Тетя Даша, вам записка от брата». Откроет. Я в дверь. Возможно, даст взаймы. Она сегодня три тыщи с книжки сняла. Шубу дорогую покупать хочет.

Подождет. Мне на «Волгу» монет не хватает. «Жигуленок» стар. Мотор плохо тянет. Машину добрую предлагают. А то утечет «Волга» и не догонишь. Пока с сестрой буду переговоры вести — стой на крыльце, смотри в оба… Так. На всякий случаи. Возьму в долг, тебе перепадет на гостинцы. Растрясется сегодня сестра-куркульша… ишь, в мехах ходить захотела…

Тренер был болтлив, весел. От него разило вином.

Подъехали к большой добротной избе. Минуты три не выходили из машины. Вокруг теплого машинного мирка выл и гудел сырой, пронизывающий ветер. На лобовое стекло сыпался липкий снег.

Свет в машине выключен. Паренек не заметил, когда тренер успел надеть вместо вязаной шапочки шляпу, напялить темные очки и приклеить пышные усы, прикрывающие раздвоенную верхнюю губу.

На Родьку глядел совсем другой человек. Скорое превращение дяди Саши в кого-то иного, незнакомого, страшного, загадочного, заставило паренька вздрогнуть.