Я помогал держать на весу диск. Шегай меткими сильными ударами кувалды бил по короткому стальному пруту, поставленному на торец вала. Удары наносились точнейшие. Ни разу инструмент не пошел юзом. Смотрел на «чистую» работу Валерия Тимофеевича и думал: не вдруг найдешь такого молотобойца для кузницы. Он слесарничал на томской ГРЭС-2 и, видно, успел «набить руку», обучиться меткости ударов. На той электростанции несколькими годами раньше мне довелось работать монтажником-верхолазом. Наши жизненные дороги пересекались.

В горнопромышленном училище, из стен которого мы вышли, мастера производственного обучения давали дельные навыки, учили не робеть перед металлом, по-свойски расправляться с ним при помощи напильника, ножовки, сверла и зубила. Учебник предлагал: на зубило надо надевать резиновую предохранительную накладку. Но мы на практических занятиях не пользовались охранным резиновым кругляшком. Заживали одни ссадины, появлялись другие. Но с каждым днем вернее и метче были наши удары. Нас вели к истокам слесарного мастерства, надеясь, что мы не спасуем впоследствии в заводских, фабричных цехах.

Сейчас была аварийная ситуация. Не без удовольствия наблюдал, как мастерски, деловито выходили из нее командиры производства и слесари-ремонтники. Надо было скорее ликвидировать разрыв в цепочке труда, наладить ритмичную работу насосов. В настоящее время ремонтниками были все: А. Е. Береговой, старший мастер центральной базы производственного обслуживания, М. Г. Тахавов, возглавляющий цех поддержания пластового давления, мастер Хохлов и заместитель начальника базы производственного обслуживания В. Т. Шегай. Проворнее всех «шаманил» над насосом А. В. Брагин. Казалось, в небольшом, слаженном оркестре, где хорошо сыгрались музыканты, Брагин был и за дирижера, и успевал управлять ударным инструментом. Барабанными палочками мелькали в его широких мускулистых руках молоток, гаечный ключ.

К ночи запустили подпорный насос. Давление показывало заданное число атмосфер. Со спокойной совестью возвращались в поселок, расходились на ночлег по вагончикам.

Утром на вертолетной площадке шли разговоры, далекие от ремонта. Вспоминали начало строительства Пионерного. На стрелы крапов, столбы ЛЭП, крыши балков садились глухари и куропатки. В жаркую пору в ремонтные цеха заползали змеи, искали прохладу в углах, под станками…

Вертолета все нет.

— Вот так, случается, сидишь часами, — рассказывает Хохлов, — считаешь на вертолетке от безделья бревна, скобы. Однажды пять часов ждал вертолет возле разведочной скважины. Ягода рядом, наелся досыта. Из-под бревен ящерица выползла. На первое ее комарами накормил. На второе жука разорвал. Надоело мерять бревна вертолетки ногами, на руках по ним прошелся. Тогда легкой атлетикой, гимнастикой занимался… Безделье тяжелее любой самой нудной работы.

Тема разговора меняется почти каждую минуту. Не помню кто, кажется, Брагин, вспомнил, как наше изречение: «Кто старое помянет, тому глаз вон», англичане перевели: «Феноменальная память ухудшает зрение». Добавляю:

— Французы тоже умеют творить «чудеса перевода». «Ах вы сени, мои сени» перевели: «Вестибюль мой, вестибюль». Слова из песни «И кто его знает, чего он моргает» — «Никто не знает, что у него с глазом».

Шутки шутим, как видите…

Получаем последнее сообщение: вертолет прилетит через час. Идем по протоптанной тропинке к факелу. Справа остается недавно смонтированная дожимная насосная станция.

Явственно начинаем различать гудение пламени. Вот за леском показался большой гривастый огонь. Он кажется распятым на высокой Т-образной трубе. Бьётся, старается отделиться от своего черного креста, не в силах преодолеть его адского притяжения. Вокруг метров на сорок обгоревшая земля, обрызганная густыми выбросами липкой сажи.

Не могу без глубокой сердечной грусти смотреть на подобное зрелище. Видел много раз, как понапрасну сжигают газ на тюменщине и на томской земле. Слишком медленно у нас строятся газопроводы для его утилизации. Мы не выводим на широкую дорогу отечественной индустрии этих многочисленных «попутчиков», позволяем им денно и нощно самосжигаться, улетучиваться миллионами рублей.

Вокруг факела свой микроклимат. В большом радиусе постоянного тепла мы наблюдали пришедшее в мае лето: поднялась трава, зеленели хвощи, кипрей. Собирался зацвести шиповник. Низкорослые березки успели покрыться листочками с ноготок…

Потом, когда под вертолетом проносились сухие гривки леса, станки-качалки, плотностоящие домики-вагончики, опоры ЛЭП, я неотрывно смотрел на привораживающий огонь факела. Он походил на широкую оранжево-красную ладонь, посылающую всем нам, сидящим у окошек ревущей машины, земной прощальный привет.

Летим в сторону Васюгана — счастливой, удачливой реки.

Весна надвигалась споро и неотвратимо, как старость на человека, которому перевалило за шестьдесят. Короткие пригревы марта не могли расшевелить дремотную землю. Зато апрель отсалютовал крупной капелью, рьяно набросился на снега, давил их, уплотнял, сплошь покрывая ломкими проточинами. Недавно грузные, стерильно-белые сугробы стали войлочно-грязными, но не настолько, чтобы не разглядеть на них занесенные ветрами семена припольных сорняков и трав.

Тонюсенькими ручейками марева переливчато текла с пригорков измельченная в пар дорогая влага полей. На клочках подсохшей соломы сидело суетливое с вес ной воронье, усердно выискивая разбухшие зернинки. Густо-синее небо отпрянуло от земных пределов, раздвинув призрачные горизонты.

Нежданная распутица скоренько распустила на свободу большие и малые дороги. Расползлись они по черной земле с нетерпеливой порывистостью отпущенных на волю пленниц.

Пока взрывчатая сила тепла всколыхнет на деревьях, кустарниках почки, пройдет недели две-три. Незаметно и молча весна будит их для повой жизни. Вербняк по краям петлястой околопольной дороги стоит облитый матовым светом красиво нанизанных на ветки лампочек— верб. Апрельское напористое солнце поднимает с коленей сухую, пригнутую недавно снегами траву, она шевелится над кудлатыми кочками. По стеблям вяло ползают букашки, стараясь попасть на солнечную сторону.

Справа, метрах в двухстах, вздутая водой Томь. Изредка средь оживленных деревьев мелькнет сероватая чистина плеса, противоположный пойменный берег с пятнами живучих тальников. И снова перед глазами тонкоствольный лесок, раскидистый чернокорый черемушник, иглистый боярышник, заросли желтой акации с сухими крылышками раскрытых тонких стручков.

Хочется во все глаза смотреть на лес, на широкое море полевой земли, перепаханной с осени, лежащей графитовыми пятнами среди спрессованных ноздреватых сугробов. Свету вдосталь и мир открыт беспредельно, по в голову лезут неотвязные мысли: вдруг это твоя последняя весна… всякое может случиться… уходят близкие люди и быстро уходят… кого рак валит, кого инфаркты, схватывая сердце цепкими клешнями… для кого-то автомобиль горем стал… Мало ли что каждодневно случается на бесчисленных житейских перекрестках. Вот и гляжу жадно, ненасытно на каждую земную складку, на всякую гибкотелую травинку, склоненную под шильцами сосулек. Много еще будет разлито по земле неучтенного запаса света, но тот свет будет предназначен для других глаз. Сегодня он твой, поэтому снова потянуло испытать наслаждение от манящей дороги, от разгонных ливневых потоков солнца. Ему, неведомо когда и кем коронованному, долго править неспокойным миром, раздумчивой природой. Оно никогда не бывает во гневе, всесильно, мудро и работяще.

Вышел в путь с рассветом. Тонкие льдинки, окантованные по краям белыми трещиноватыми полосами, стеклянно крошились под крупной насечкой кирзовых сапог. По армейской привычке ношу обувь на размер больше. В тесные сапоги разве втиснешь ноги, запеленатые в мягкие байковые портянки? В рюкзаке румяный каравай, завернутый в чистую тряпицу, термос с густым чаем, брусочек вынутого из тузлука сала, морковные пироги и несколько луковиц.