Вольф любил деда, но ловил себя на мысли, что старик умер вовремя. События назревали. С начала нового года по Фридрихштрассе мимо их дома ежедневно маршировали штурмовики, и завсегдатаи пивной громко орали, держа в одной руке кружку, а другую вытягивая в приветствии. Грохот сапог громом отдавался под железнодорожным мостом и заглушал поезд. И только цветочница с корзиной, неизменно стоявшая у газетного киоска, напоминала о прежней спокойной жизни.

В начале лета по факультету поползли слухи об увольнении евреев. Вскоре декан вызвал Вольфа, Петера Зорге и Клауса Шаяка и объявил им, что они уволены. Все они работали ассистентами у Нернста. Секретарша рассказывала потом молодым людям, как разгневанный Нернст буквально ворвался в кабинет декана и через час вышел из него с каменным лицом. Больше его в то лето на факультете не видели. А Вольф, несмотря на увольнение, продолжал просиживать в лаборатории с утра до вечера. Он хотел разобраться в новом явлении. Спектр люминесценции, которую он наблюдал, не подчинялся известному закону Стокса.

Отец был сбит с толку, но не показывал вида. В «Сименсе» все было спокойно, хотя там работало немало евреев. А летом Отто Берг даже получил повышение, когда престарелый шеф его лаборатории ушел на пенсию. Дома Отто говорил жене и детям:

— Вот увидите, «Сименс» им никого не отдаст.

С некоторого времени Отто слово «нацисты» не произносил, говорил «они». В начале осени Отто узнал новость. В Берлин приехал Линдеманн, советник Черчилля, с заданием отобрать способных молодых ученых для работы в Англии. Отто сказал:

— Они хотят спасти хорошие немецкие головы.

В список отобранных Линдеманном попал Вольф. Петера и Клауса в списке не было. Впрочем, Клаус Шаяк, хорошо знавший аналитическую химию, вскоре нашел место в какой-то фармацевтической фирме. А вот Петеру не везло. Фирмы и лаборатории, куда он обращался, вежливо отвечали, что он «не подходит по профилю». Профиль у него и в самом деле был не арийский. Отто Берг пытался помочь ему в «Сименсе», но не смог: там и «своих» хватало.

У Петера была невеста из состоятельной немецкой семьи. Семья жила в собственном доме у Остбанхофа, и Петер снимал комнату в соседнем пансионе. В конце ноября, перед самым отъездом Вольфа и Лизы, когда Петер пришел к подруге, на его звонок вышла знакомая горничная с заплаканным веснушчатым лицом и с трудом, словно заикаясь, сказала, чтобы он больше к ним не приходил. При этом покраснела так, что веснушки пропали. Тогда же Вольф сумел уговорить Петера взять у него денег, чтобы заплатить хозяйке пансиона за полгода вперед.

Накануне отъезда Вольфа и Лизы друзья собрались у них на Фридрихштрассе. Лиза испекла пирог, а Клаус принес три бутылки мозельского, купленных на первую зарплату. Вольф и Лиза никогда в Англии не были, и Петер интересно рассказывал о Лондоне. Он ездил позапрошлым летом в лондонский королевский колледж по заданию Нерста. Обычно молчаливый, он много и громко говорил в этот вечер. Вольф тогда еще подумал, что это от вина. Разошлись поздно. Окна в пивной напротив погасли, и только цветочница у закрытого газетного киоска еще стояла со своей корзиной в надежде на редких прохожих, спешивших под зонтами к вокзалу.

На следующее утро Вольф вспомнил, что забыл у Петера в пансионе свою тетрадь и два очень нужных ему номера журнала «Annalen der Physik». Поезд в Амстердам уходил только вечером, и еще было время заехать к Петеру в пансион. Он поехал утром, надеясь застать его дома. Дверь в его комнату была закрыта. Хозяйка открыла своим ключом. Вольф быстро нашел на столе журналы и тетрадь. Он попрощался с хозяйкой и собрался спуститься по лестнице, но в последний момент зашел в ванную комнату, где был туалет. У порога он остановился. На ремне, затянутом на трубе от душа, висел Петер…

В конце концов Вольф и Лиза оказались в Манчестере. Вольф получил место в знаменитой лаборатории сэра Вильяма Лоуренса Брэгга. Брэгг занимался структурной кристаллографией и изучал дифракцию рентгеновских лучей на атомной решетке кристалла — явление, открытое фон Лауэ, другом отца Вольфа. Фон Лауэ написал рекомендательное письмо Брэггу, и тот пригласил Вольфа в свою лабораторию. В этой лаборатории Вольф проработал несколько лет, выращивая кристаллы и изучая картины дифракционных пятен, которые стали называть лауэграммами. Работа эта не увлекала его. Классификация кристаллических решеток напоминала ему ботанику — предмет, который он яростно ненавидел в школе. Его все больше волновало поведение электронов в кристаллах. Была ли это тоска по оставленной в Берлине люминесценции или его увлекла недавно опубликованная работа Мотта и Герни об электронах в ионных кристаллах, — сказать трудно. Теория Мотта и Герни красиво и поразительно просто объясняла образование фотографического снимка, и Вольф загорелся найти ей новые применения. К тому же фотографией он занимался с детства. От приятеля, работавшего в лаборатории английской фотографической компании «Кодак», Вольф узнал, что там открылась вакансия. Вольф подал заявление и вскоре был принят. Лаборатория находилась в Хэрроу, недалеко от Лондона. И семья отправилась из Манчестера в Лондон, на этот раз втроем. Незадолго до этого у Лизы и Вольфа родился сын. Его назвали Петером…

Сначала они сняли небольшую квартиру в Лондоне, на Кенсингтон, в доме, похожем на все здешние викторианские дома: красный кирпич со светлыми прожилками, белые ставни, окна с белыми переплетами и белоснежные двери с двумя белыми колоннами и со ступеньками у входа. Жить здесь было дорого, и вскоре они переехали в Хэрроу, а потом в Иорданс, небольшую деревню, где жили квакеры, в опрятный домик с крутой покатой крышей до самой земли и с зеленой подстриженной лужайкой. Квакеры здесь жили с шестнадцатого века, со времен религиозных гонений. Здесь они укрывались от всего мира, от всех ветров. В лаборатории с Вольфом работало много эмигрантов, слышалась английская, немецкая и итальянская речь. Особенно близко Вольф сошелся с молодым итальянским физиком-теоретиком Паоло, бежавшим от итальянских фашистов. Вид у Паоло был живописный: копна нечесаных волос, спадавших на большой и унылый еврейский нос, яркая клетчатая рубашка, всегда расстегнутая на груди, с просунутыми за ворот очками, жеваные холщовые брюки и непременная погасшая трубка в зубах. Он был щуплый, маленького роста, и трубка придавала ему более мужественный вид. Привыкший к итальянскому солнцу, он ходил в таком наряде круглый год и часто болел. В сырое весеннее утро он приходил в лабораторию, и ему кричали:

— Paolo, be careful, you will catch cold again[70].

А он вынимал трубку и показывал ею на раскрытое окно:

— Ragazzi, primavera[71].

Паоло был лишен авторского тщеславия и охотно раздавал идеи. Иногда только намеком. Наклонялся над чьим-нибудь столом и, указывая все той же трубкой на кривую, говорил:

— А если подумать, то здесь — максимум.

И отходил в сторону. Когда его просили объяснить результат, он подходил к доске, и вокруг него собиралась вся группа. Кончив писать формулы, он снова втыкал трубку в рот и, отряхивая от мела руки, говорил, как бы стесняясь:

— Я только сформулировал то, что вы уже получили. А теперь давайте думать вместе.

Работая вместе, Вольф и Паоло сильно продвинули теорию фотографического процесса.

Жизнь и работа в Хэрроу протекали счастливо, но покоя не было. Вольф и Лиза ждали писем из Берлина. Отец писал бодрые письма, которые надо было читать между строк. Его еще держали в «Сименсе». Но «они» действовали уже вовсю, не оставляя ни у кого иллюзий. Многие знакомые исчезали неизвестно куда, многие уезжали. Хайнца выгнали из банка, и он полгода пролежал у себя в комнате на диване, боясь выйти на улицу. А потом уехал в Париж и жил там неизвестно на какие деньги. Уезжая, сказал, что «их» в Париже нет и никогда не будет. Рафаэль вместе с товарищем и его подругой уехали в Амстердам. Отто полагал, что там все-таки спокойнее. А Ева оставалась дома с родителями. Вольф и Лиза умоляли их приехать, и как можно быстрее. Но Отто как будто не спешил. Как-то рано утром к нему домой прибежал его механик и сказал, что накануне вечером пришли какие-то люди в штатском и опечатали лабораторию. Позже позвонила секретарь директора и, ничего не объясняя, волнуясь, попросила Отто приехать. Он совсем уже собрался и вышел во двор к своему старому «форду», как почувствовал сильное сердцебиение и присел на землю. Его уложили. Вечером пришел его школьный друг, знаменитый на всю страну кардиолог, недавно изгнанный из собственной клиники. Друг всех успокоил, сказал, что это всего-навсего аритмия. Утром Отто почувствовал себя здоровым, но в институт не поехал. Он не поехал туда ни на следующий день, ни через неделю. Знакомый адвокат помог получить паспорта, и в самом конце лета тридцать восьмого года Отто Берг с женой и дочерью уехали к сыну. Вольф потом говорил, что отец успел вскочить на подножку последнего вагона. Через два месяца в Хэрроу пришла весть о «Хрустальной ночи»[72]…