В мае 2019 года я вернулся из Пенсильванского университета, где последние пять лет работал по нескольку месяцев в году приглашенным профессором. Так как в ноябре 2019 года мне исполнилось девяносто лет, то считаю, что мне повезло — в этом возрасте получить профессуру в Америке не так просто. Но что делать дальше? Ведь я жив и работал всю жизнь. Только литературных книг написал с десяток и много рассказов, опубликованных в журналах «Знамя» и «Новый мир». Но они в основном о моей работе в европейских и американских университетах, о моих странствиях по свету, встречах с интересными людьми и их судьбах. Ну а дальше? А «дальше — тишина», как назвала свой роман Джозефина Лоренс, затем авторы одноименной пьесы Генри и Ноа Лири. И я решил написать книгу о своей жизни. Повод для этого, как принято говорить, подкинула сама жизнь. Вскоре после того, как я и жена вернулись из Лозанны, где на Европейской конференции по физике сегнетоэлектриков отметили мой предстоящий юбилей, нам позвонила родственница жены Елена Феликсовна Вольцингер, директор российского отделения всемирной молодежной еврейской организации «Гилель», с предложением выступить в Петербурге на большом собрании этой организации, объединяющей еврейскую молодежь, с целью неформального изучения еврейской истории и традиций. Недавно российское отделение организации «Гилель» получило большой президентский грант от президента В. В. Путина. Надо заметить, что это движение получает поддержку от многих международных организаций.

Тема собрания еврейской молодежи обозначена так: семейные корни, история семей. Но о чем я могу рассказать?

Мои дедушки и бабушки умерли задолго до 1929 года, когда я родился. Знаю, что они жили на Украине и в Белоруссии в черте оседлости. Моя мама окончила частную гимназию в Новозыбкове (евреев не принимали в обычные гимназии и университеты). После Февральской революции 1917 года и указа Временного правительства об отмене черты оседлости (а это был самый первый указ Керенского) мама приехала в Москву и поступила в Московский университет на физико-математический факультет (биологическое отделение). Написав диплом под руководством крупнейшего гематолога, профессора Кассирского (позже академика), она получила от него предложение остаться в аспирантуре. Но вынуждена была уйти на работу врачом-гематологом в больницу, так как она вышла замуж за моего отца. Отец вырос в бедной рабочей еврейской семье и работал рабочим-наборщиком в одной из московских типографий. Когда я родился, отец, окончив рабфак, учился в Полиграфическом институте. Его стипендии не хватало, и мама работала на полторы врачебных ставки. В то время мама встретила где-то Нюру, бежавшую от голода на Украине, бедствовавшую в поисках работы, и пригласила ее к нам в качестве няни. Нюра (ее мама почему-то называла Нюся) прожила с нами все довоенное время и уехала с нами в эвакуацию, когда началась война и отец ушел на фронт. Она стала четвертым членом семьи и очень меня любила. Спать ей приходилось то в коридоре, то на кухне, так как в нашей крохотной комнате места не хватало. Нюся была очень религиозной и читала только две книги: Евангелие и Библию. После нашего возвращения в Москву из эвакуации и гибели отца она еще жила какое-то время с нами, а потом мама выдала ее замуж за санитара, который работал вместе с ней.

До начала войны (в июне 1941 года мне шел двенадцатый год), я ничего не знал о своем происхождении. Конечно, слово «еврей» я встречал, читая русскую классику. Ну хотя бы у Льва Кассиля. У него мальчик спрашивает маму: «А наша кошка тоже еврейка?» Не говоря уже о Пушкине и Толстом. Но смысл этого слова был не отчетлив, как бы не доходил до меня. Родители, не зная идиша (а может быть, забыв его), говорили по-русски. В школе (она находилась напротив нынешнего американского посольства на Садовом кольце, рядом с Кудринской площадью, позже площадью Восстания), мы все были Вовы, Юры, Кирюши, с третьего класса носили красные галстуки и давали пионерские обещания «под салютом всех вождей». Впрочем, после 1937 года у нас остался один вождь. Мне было восемь лет, когда я, читая выписываемую отцом «Правду», прочел, что в числе других Николай Иванович Бухарин оказался диверсантом и шпионом. А в школе наша учительница Зинаида Андреевна однажды в начале урока попросила нас замазать в учебнике чернилами портреты вождей и маршалов. Отец как-то рассказывал, что Ленин называл Бухарина любимцем партии. Я, конечно, ничего не понимал, но точно помню свой какой-то непонятный, безотчетный страх.

Родился я на улице Воровского (ныне Поварская) в доме на углу Трубниковского переулка. Вдоль этой улицы, от Кудринской до Арбатской площади, протянулись и мои детские, школьные и университетские годы…

Итак, что я мог рассказать молодым еврейским студентам об истории моей семьи, ее корнях? Я решил посвятить свое выступление жизни при советской власти и принял предложение Елены Феликсовны. На Московском вокзале в Петербурге меня и жену встретил ее заместитель Кирилл и усадил нас в машину. На голове у Кирилла была кипа. По дороге в гостиницу я спросил в порядке знакомства, где он учится. Кирилл ответил, что недавно завершил учебу на кафедре иудаики в Московском университете. Кафедра иудаики в Московском университете имени М. В. Ломоносова?! Как говорят в таких случаях, у меня отпала челюсть. И я вспомнил свои университетские годы…

Вот тогда, там, по дороге в гостиницу, я понял, что рассказ о моей жизни будет интересен молодежи и что новую книгу я напишу — если, конечно, успею.

В доме этом прошли мое детство, школьные и университетские годы. Это был старый многоквартирный доходный дом начала XX века. Наша квартира находилась на четвертом этаже и до революции принадлежала чете князей Гагариных. Мама приехала в Москву, кажется, в двадцать первом году, поступила на биофак Московского университета и получила от Рабоче-крестьянской инспекции (РКИ), где работала, комнату. Квартира была тогда уже коммуналкой, в шести комнатах ютились шесть семей. Князю Гагарину и его жене оставили десятиметровую комнату при кухне. Раньше в ней жила их прислуга. Мама рассказывала, как учила старую княгиню разжигать буржуйку, заправлять фитиль в керосинку и накачивать примус. У княгини тряслись руки, и она никак не могла сладить с «ежиком». Маме запомнились кисти ее рук — красивые, с длинными пальцами, на которых синим пламенем горели два бриллиантовых кольца. Позже княгиня отдала кольца дворничихе за мешок картошки.

К студентке университета одинокие и несчастные Гагарины прониклись доверием. Когда княгиня узнала, что мама, кроме русского, знает только немного идиш, она стала заниматься с ней французским. Происходило это на кухне поздно вечером, когда там никого не было. На кухне стояли шесть столов, над которыми висели тазы и корыта. Княжеский стол стоял в самом невыгодном месте, у выхода на черную лестницу, рядом с помойным ведром. Учебника и бумаги не было. Княгиня писала огрызком карандаша на полях «Вестника Европы». Чтобы меньше мерзли руки, она надевала старые, длинные, до локтей, бальные перчатки. Когда мама вышла замуж за моего отца и родился я, Гагариных в квартире уже не было. Уехали они или умерли — мама не помнила. Сколько времени продолжались уроки французского, тоже не известно. Не думаю, чтобы мама когда-нибудь говорила или читала по-французски.

Напротив нашего дома на Поварской стоят два особняка. Это шведское и немецкое посольства. Помню, как до войны с балкона немецкого свисал страшный черно-красный флаг со свастикой. Рядом с ним, в усадьбе Ростовых, героев «Войны и мира», и поныне размещается Центральный дом литераторов. Рядом с усадьбой — старый особняк, нынче тоже отданный писателям. До революции особняком владели Олсуфьевы. В начале восьмидесятых, будучи во Флоренции, я встретил Марию Васильевну Олсуфьеву в гостях у Ани Воронцовой, потомка Пушкина. В этом особняке Мария Васильевна родилась. После революции девочкой вместе с матерью, урожденной Шуваловой, уехала из России и с девяти лет жила в Италии. Стала известным переводчиком русской литературы на итальянский. В хрущевскую оттепель ее начали приглашать в Москву, и однажды в ЦДЛ, в старом особняке, она встретила Новый год. Побродив по дому, нашла свою детскую и комнату гувернантки. Прогулялась по Поварской и Молчановке. Вспомнила дома и деревья. Постояла у старой липы на углу Поварской и Малого Ржевского, где жила ее тетка Шувалова. Но в дом зайти не решилась. Там в тесных коммуналках с высокими лепными потолками и итальянскими окнами жили чужие люди. После того как Мария Васильевна перевела на итальянский «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, в визе ей отказали. Старуха много раз ездила в Рим, в советское посольство, хлопотала, писала в Москву в Союз писателей. Безрезультатно. Так и не увидела больше ни Москвы, ни дома, где прошло детство. А умерла во Флоренции накануне нашей перестройки.