Способности в нем проявились очень рано и очень определенно. Он блестяще успевал по всем школьным предметам, в том числе и по математике. Одно время увлекался астрономией. Но два свойства в нем были уникальными. Первое — это феноменальная память. Этим он удивлял всех всю жизнь. Он помнил все даты (годы жизни великих людей, исторические события и т. д.). Устраивались целые представления. Кто-нибудь из нас открывал вузовский учебник истории или другую книжку и задавал вопросы (даты первой Пунической войны, день смерти Марата, время окончания первой главы «Евгения Онегина»…). Я не помню случая, чтобы Тоник сбился. Это было какое-то чудо, и я часто говорил ему, что он мог бы этим способом зарабатывать на жизнь, вроде Франсуа Араго. Друзья вспоминают поездку Тоника в Киргизию, когда он на каком-то банкете наизусть читал огромные куски из народной эпической поэмы «Манас», вышедшей незадолго до этого в издательстве «Детская литература», разумеется, в русском переводе. Хозяева были так потрясены, что гостю в соответствии с национальной традицией была оказана высшая честь: ему положили в тарелку бараний глаз. Автор этих строк, писавший в то время шуточную поэму «Эйдельманиада», так откликнулся на это событие:

А второе свойство было еще удивительнее. Он не просто знал историю, он в ней жил. И сейчас еще я не могу ни понять, ни представить себе этого. Рассказывая о культуре этрусков или инков, рассуждая о Робеспьере или Герцене, де Виньи или Карамзине, он делал это так, как будто жил в ту эпоху и лично знал этих людей, их привычки, характеры, слабости. И поэтому мог не только объяснить, но, кажется, и предсказать их реакцию на события, которые по случайности не произошли, но могли бы быть. Однажды, слушая его доклад на пушкинскую тему в музее на Кропоткинской, Борис Жутовский сделал такой шуточный рисунок: Эйдельман увлеченно рассказывает о Пушкине, а сам Пушкин, стоя за портьерой, раскрыв рот от удивления, слушает о себе такое, чего и сам не предполагал, но с чем, очевидно, согласен. Когда я думаю об этом его чудесном даре, я понимаю, почему он так любил Тынянова. Эйдельман родился историческим писателем. А ведь не каждому дано стать тем, кем он родился.

Для всех в школе было полной неожиданностью, что он не получил медали. Мы, его ближайшие друзья, получили, а он — нет. Его вызвал Кузьма и спросил, по каким двум предметам он «хочет» получить четверку. Серебряной медали на Эйдельмана не хватило. Мне сейчас кажется, что даже в этом проявилась прямота, незаурядность нашего Кузьмы.

После школы Эйдельман и Кирилл Холодковский пошли на истфак МГУ. Этого все ждали. Я стал студентом физфака. В сентябре мы занимались в здании на Моховой в соседних аудиториях, я — в Ленинской, они — в Коммунистической (сохранились ли эти названия сейчас?). Наши парты разъехались. Я чувствовал себя одиноко в своей аудитории, пахнувшей мелом и сапогами (пришло много фронтовиков, многие сидели в шинелях), и часто забегал к друзьям. Наша школа была мужской, и мне непривычно было видеть столько девочек. Женское общество, запах духов меня волновали. Начиналась новая жизнь. Тоник даже уговорил меня ходить к ним на лекции по философии, которые интересно читал профессор Зись. Вскоре я стал примечать рядом с моим другом девушку с милым, открытым, смеющимся лицом. Эля Павлюченко стала его женой. В их доме на Арбате и на даче в Отдыхе, где впоследствии Тоник много писал, я провел, может быть, свои самые счастливые дни. Наш школьный однокашник физик Валя Смилга, живший на даче в Трудовой, острил: «Я на Трудовой отдыхаю, а Тоник на Отдыхе работает».

Он закончил университет в конце 1952-го, когда безудержно набирала обороты борьба с «безродными космополитами», в разгул антисемитской кампании, направляемой кровавой сталинской рукой. Уже давно в Минске был зарублен Михоэлс, разогнан знаменитый еврейский театр на Бронной, расстреляны еврейские поэты и члены антифашистского комитета. Знаменитые профессора-медики сидели в тюрьме и под пытками признавались в том, что хотели погубить руководителей родной партии и правительства. Газеты дружно печатали грязные антисемитские пасквили и доносы, сеяли отраву. После чтения очередного фельетона, вроде «Пиня из Жмеринки», хотелось вымыть руки. Русская интеллигенция, традиционно самая совестливая на свете, но запуганная и обескровленная, особенно тяжело переживала это время. Лучшие русские люди не могли избавиться от комплекса сопричастности. А Тоник уже тогда понимал смысл происходящего и был оптимистом: предсказывал скорый и бесславный конец не только этой истерии, но и самой системы. Вспоминал «квасной патриотизм», над которым еще сто лет назад издевался князь Петр Андреевич Вяземский.

Много лет спустя, уже при Горбачеве, Тоник говорил примерно следующее: «Жаль, что Сталин не прожил еще пару лет. Он готовил новые репрессии и, говорят, даже выселение евреев в Сибирь. Евреи, разумеется, ничем не лучше крымских татар, чеченцев или ингушей. Но последствия были бы другими. Откат был бы такой силы, что вместо гнилой хрущевской оттепели мы могли сразу перейти к горбачевской перестройке. Это сэкономило бы России лет тридцать. Конечно, тридцать лет для русской истории — ничто. И все-таки… Только не надо забывать, что история складывается из судеб живых людей».

Эйдельман часто рассуждал о непредсказуемой связи случайного и закономерного в истории. Его исторический анализ был многовариантен и всегда включал сослагательное наклонение. Он любил повторять: «Случай ненадежен, но щедр».

После окончания университета он начал преподавать историю в московской школе № 103. Это было счастьем и для него, и для школы. Он был Учителем с большой буквы, и можно только вообразить, как интересно проходили его уроки. Казалось чудом, что он в это время с его «пятым пунктом» попал в московскую школу. Чудо длилось недолго. Случилось несчастье — «дело Краснопевцева».

Еще в университете Лев Краснопевцев, Николай Обушенков, Николай Покровский (будущий академик) и шесть других студентов образовали группу, боровшуюся за социализм с «человеческим лицом». Эти девять идеалистов считали долгом историка не только докапываться до истины, но и бороться за нее. Позже Тоник сравнил их с декабристами и говорил, что они слишком рано вышли на площадь. Но декабристы были революционерами, а эти девять ребят хотели только словом убедить власти вспомнить об идеалах социализма. В 1957 году, сразу после молодежного международного фестиваля, их всех арестовали.

Тоник был их близким товарищем. Он знал и разделял их убеждения, читал их программу, но формально членом группы не был. Почему? Я много думал над этим. Возможно, эти ребята не хотели подвергать опасности Эйдельмана, подобно тому как декабристы уберегли Пушкина.

Начались допросы. Видимо, на Тоника донесли, а скорее всего, по неосторожности назвали его имя. Сначала люди из КГБ пришли на Арбат, но Тоник и Эля жили в это время у родителей Эли, в Малом Демидовском переулке. Той же ночью пришли туда. Ворвались в квартиру — и сразу на балкон. Не скрылся ли кто, не выпрыгнул ли кто? Перевернули все вверх дном. Естественно, ничего не нашли. Забрали несколько пачек фотобумаги. Фотографией занимался Элин племянник. На Лубянке Тоника допрашивали два дня подряд. Даже после того как ему предъявили показания на него, он не назвал ни одной фамилии. Его исключили из комсомола и прогнали из школы. А членов «группы» приговорили к разным срокам и услали в лагерь.

Найти работу Тоник не мог. А Эля ждала ребенка. Друзья начали хлопотать. И вроде бы договорились с начальством, что его берут в Исторический музей. Обрадованные Тоник и Эля уехали на несколько дней в Киев. Там они получили телеграмму от Якова Наумовича, что в работе отказали. Ведь Исторический музей находится не где-нибудь, а на Красной площади!