Он направился к двери.

– Понял, понял, – закивал я с готовностью, – конечно, понял…

«С ним лучше не связываться, – успокаивал я себя, закрывая за Седым дверь. – Да и, в конце концов, мало ли что мне могло померещиться. С какой стати я возомнил, что готовится убийство?» Руки мои мелко дрожали.

Убеждая себя таким образом, я принялся собирать вещи.

К моменту завершения упаковки чемодана я вспоминал свое утреннее видение, как полную чепуху.

Привычная чашечка ароматного кофе в любимом кресле под телемурлыканье неопознанной мною эстрадной дивы привели меня в более-менее благодушное состояние.

Мысли текли неспешно, не обжигая, не нарушая душевного комфорта, как бы по поверхности.

«И надо же было настолько впасть в детство, в фантазию, в дурь махровую, – благодушно ругал я себя. – Нет, Седой прав: на кой лях мне надо лезть во всякую чушь, мешать работать серьёзным людям? Жизнь ведь и без ясновидения не плоха, ей – богу!..»

Мерное течение успокаивающих мыслей внезапно прервали непонятные хлопки во дворе. Я встал, подошел к окну и прижался лицом к стеклу.

«Неужели все та же чертовщина мерещится? Ну, сколько можно крутить один и тот же ролик!»

Нисколько не считаясь с моими внутренними воплями, передо мной предстала сцена, уже трижды виденная мной. Опять возле большого дерева медленно оседал человек в длинном сером пальто. И на его спине расползалось темное пятно. Неподалёку стоял серебристый «мерседес», а под арку убегал некто с пистолетом в руке.

«Я, наверное, схожу с ума, – решил я.– Вижу убийство там, где другие спокойно ходят».

Протерев глаза, пригляделся внимательнее… и вдруг с изумлением заметил, что на этот раз никакого спокойствия и в помине не было. Пронзительно раскричались женщины. Одна схватила за руку сопротивлявшегося ребёнка и потянула со двора: он, ничего не понимая, ревел во весь голос. Старухи застыли в оцепенении, раскрыв рты. Собака, до этого мирно вертевшаяся около них, в надежде получить какую-нибудь подачку, взвизгнув, отскочила. Вороны с карканьем разлетелись кто куда.

«Надоело-то как, кто бы знал…» – вздохнув, я направился во двор, чтобы заставить проклятый мираж и на этот раз исчезнуть.

В полной уверенности, что во дворе ничего не произошло и жуткая картина существует только в моём воспалённом мозгу, я выбежал из парадной и бросился к лежащему у дерева мужчине, но тот все не пропадал – лежал и лежал себе бесформенной горкой. Тут я натолкнулся на чей-то локоть (не фантомный, а вполне осязаемый) – какие-то люди уже образовали круг, склонившись над лежащим, залитым кровью телом. И мёртвое тело, и кровь, обильно испачкавшая снег вокруг, были настоящими… «Похоже, это уже не видения! Человек убит на самом деле».

Помимо воли из груди вырвался крик:

– Я же предупреждал вас! Я же звонил! Я же говорил, что его убьют!.. А-а-а-а, гады! – неистовство нахлынуло на меня.

Какие-то два дюжих молодца подскочили ко мне, схватили, заломили руки, куда-то поволокли.

Есть люди, которые точно знают, что им в жизни надо, а что нет, и никогда не путают одно с другим. Эти счастливчики никогда не попадают в нелепые ситуации, им не приходится каяться в ошибках. То, что их не касается, они попросту не замечают. И они, конечно же, не совершают заведомо глупые поступки. Наверное, это и есть умение жить. Я, к сожалению, не отношусь к этой благоразумной категории. Моя жизнь сплошь и рядом захламлена довольно бессмысленными поступками, которые не делают мою жизнь легче.

Вот и сейчас, неизвестно зачем пустил в квартиру новую жиличку. Оно, конечно, мать Василия Фомича – женщинка тихая, неприхотливая, безропотная. Но посторонний человек в доме – это посторонний человек в доме. Его надо накормить-напоить, спать уложить, разговором занять. Но самое неприятное, когда приходится уступать свою комнату. Правда, на этот раз я остался у себя, но Татьяна подселила мне нашего отпрыска, что мучительно. Парень достиг того «благословенного» возраста, когда подросшие дети начинают считать себя умнее родителей и нисколько с ними не считаются. Мой сыночек сначала до полночи слушал в наушниках свой долбанный «рок». Потом черти его содрали ни свет, ни заря – умчался куда-то с грохотом. Заснуть я уже не смог, лежал, тихо ненавидя весь мир и изредка тупо поглядывая на будильник, пока стрелки, не торопясь, достигли семи часов. Встал с дикой головной болью, ощущая себя каторжником.

С большим трудом в прошедший месяц мне удалось выбить командировку в Штаты. Последнее время мой босс смотрел на меня совсем уж криво и не шёл на конфликт только потому, что я у него давно вышел в разряд людей странных, с издёрганной нервной системой, да и достаточно большое количество акций нашей компании, скопившееся у меня, не позволяло ему спустить на меня всех собак.

Помимо натянутых отношений с боссом, еще одно обстоятельство сильно беспокоило меня: бизнес не терпит и не прощает долгих и частых отлучек, его нельзя выпускать из рук. Мои разъезды могли довольно негативно сказаться на размере моего кошелька. Я утешал себя лишь тем, что, как только разберусь с Григорием, быстро приведу свои дела в надлежащий порядок, а пока, если механизм налажен, есть надежда, что некоторое время он будет работать и без моего участия.

Итак, в семь утра, взбудораженный собственным сыном и не выспавшийся, чувствовал я себя прескверно.

Дорога на кухню к спасительному кофе была непомерно длинной в это утро: я успел много чего «хорошего» подумать о моем драгоценном отпрыске. Усевшись за стол, хлебнув изрядный глоток обжегшего меня кофе, я начал было уже привычно обдумывать деловой распорядок предстоящего дня, как вдруг сверху надо мной грохнуло так, что я, вздрогнув, едва не пролил на себя находившуюся в моей руке чашку.

«Что им там неймётся с утра пораньше? Буйные недельные поминки вроде бы уже справили… Мебель, что ли, решили переставлять в семь часов утра?»

Без всякого удовольствия я проглотил оставшийся кофе, твердо решив ни во что не вмешиваться. Но, уже выходя на работу, невольно притормозил у дверей. На лестнице, ведущей к квартире покойного Василия Фомича происходило что-то из ряда вон – там стояли люди в милицейской форме. Тут и Нюрку вывели. Заметив меня, она стала заполошно выкрикивать:

– Станислав Иванович, хоть вы им скажите!.. Не виноватая я!.. Что они себе такое придумали?..

Милиционеры сохраняли полную невозмутимость – картинка была привычная для них. Один, самый молодой, не выдержал, наконец:

– Гражданочка, не кричите, – попытался он успокоить Нюрку. – Мы во всем разберемся.

«Они всегда так говорят,– подумал я, – а потом разбираются либо камерой, либо лесоповалом, либо, вообще, «внезапной и скоропостижной»… За что это ее?.. Как это за что! – обожгла внезапная догадка. Ещё не вполне отойдя ото сна, я не сразу понял, что происходит. – Дядя Лёша исправно выполняет свою работу…»

Уже во дворе я проследил глазами, как добры молодцы препроводили вопящую Нюрку к обычному милицейскому «воронку» с зарешеченными задними окнами, по-джентльменски – надо же! – подсадили ее, захлопнули дверцы и увезли в неизвестном направлении.

«Лет на пятнадцать, – предположил я. – Если, конечно, выживет».

Несмотря на столь раннее время, вой моей соседки собрал порядочную толпу перед домом. Люди тихо перешептывались, иные осуждающе покачивали головами. Одна старушка семенящим шагом подошла ко мне и спросила возбуждённым шёпотом:

– Станислав Иванович, а в чем дело, не знаете?

Я посмотрел на нее взглядом стального карася и пожал плечами:

– Откуда мне знать? Милиции виднее – она знает.

Сев в машину и вставив ключ в замок зажигания, я восхищённо подумал почти что словами Пушкина: «Ай да дядя Леша, ай да сукин сын! Свое обещание держит!..»

Как ни странно, после этого малоприятного впечатления утра моё настроение поднялось. «Может быть, потому, – мелькнула мыслишка, – что теперь, после ареста Нюрки, я смогу смело отправить маменьку Василия Фомича в её же квартиру? И тем самым освободить свое жизненное пространство от постороннего человека, стряхнуть тяжесть опеки над пожилой женщиной?.. Так что же такое получается: нет во мне сердца? Нет доброты, сочувствия, совести?» Я на минуту задумался над этими старыми, забытыми понятиями.